Пьецух Вячеслав - Поэт И Замарашка
Вячеслав Пьецух
Поэт и замарашка
Повесть
1
Рассказываю эту историю, как я ее слышал от моего приятеля Николая
Махоркина, но также прибегая к неизбежным в таких случаях домыслам и
опираясь на один замечательный документ.
Утром 4 октября 1993 года поэт Николай Махоркин вышел из своего дома в
Проточном переулке и направился в сторону Смоленской площади, держа в
правой руке допотопную авоську, немного пришаркивая и как бы незряче глядя
по сторонам. С виду он представлял собою стихотворца - именно; он был худ,
неловок, буйноволос, небрежно одет, с лицом истонченным и точно нездешним,
как будто он только-только оправился от опасной болезни и еще не уверен в
том, что худшее позади. Поэт он был так себе, средненький, но - поэт.
Накануне Махоркин обнаружил, что у него вышло подсолнечное масло,
хлеб, спички, туалетная бумага и лезвия для бритья. Что до лезвий для
бритья, то их свободно мог прихватить Вася Красовский, с утра уехавший к
себе в Александровскую слободу, но масло и прочее, скорее всего, поисчезало
само собой. Женат Николай никогда не был, лет десять жил один, но так и не
научился вести холостяцкое хозяйство, и загадочные прорехи, вроде
самопроизвольно истратившихся спичек, казались ему делом обыкновенным, тем
более, что он вечно версифицировал и витал.
Понятное дело, настроение было испорчено, поскольку, во-первых,
предстояло отправиться за покупками, вместо того чтобы предаться сладостным
размышлениям о цезуре после второй стопы (Махоркин в это время сочинял
полувенок сонетов), а во-вторых, потому, что денег у него не было ни гроша.
Вернее, деньги были, и даже большие деньги - целых двадцать тысяч целковых
в обыкновенном почтовом конверте, которые он получил за большую подборку
стихотворений в альманахе "Магеллановы облака", но как три месяца тому
назад спьяну засунул конверт куда-то, так с тех пор и не мог найти.
Пришлось скрепя сердце одолжиться у соседа Непомукова, и что-то около
полудня Николай двинулся со двора. Он вышел из своего дома в Проточном
переулке и направился в сторону Смоленской площади, держа в правой руке
допотопную авоську, немного пришаркивая и как бы незряче глядя по сторонам.
Начало октября в тот год выдалось чудесным, и на Москве стояли
жизнеутверждающие деньки. Теплый воздух казался неподвижным, как
сооружение, хотя по небу плыли жидкие темно-серые тучки, похожие на клубы
дыма, солнце светило как-то умиротворенно, по-вечернему, и тревожно
благоухала палая, уже скукожившаяся листва. На улицах оказалось до
странного малолюдно, и редкие прохожие, одетые празднично и легко, только
навевали чувство острого одиночества; было градусов пятнадцать-семнадцать,
и московский люд еще не влезал в пальто.
То ли потому, что Махоркина погода очаровала, то ли просто по
рассеянности, но он прошел мимо ближайшего углового магазина, небольшого,
однако именно что универсального, ибо тут почему-то торговали даже
ружейными патронами и периодикой для слепых. Он машинально свернул направо,
потом налево, потом еще раз направо и оказался на углу достопамятной
пивнушки и Садового кольца, наискосок от небоскреба министерства
иностранных дел, в окнах которого неприятно отражалась холодная синева. Он
немного постоял на этом перекрестке, размышляя, зачем он сюда попал, после
медленно двинулся в сторону магазина "Богатырь", но вдруг остановился и
обомлел. Интересно, что поразил его отнюдь не разный хлам вроде
покореженных милицейских щитов, грязных тряпок, палок, консервных банок и
колотого
