Раздолбаев Мирза - Младший Майор (Письма Из Преисподней, Письмо Первое)
Раздолбаев Мирза
Письма из преисподней
Письмо первое
МЛАДШИЙ МАЙОР
"Покажи мне того, кто выжил один из полка"
Слова из известной песни
Я никогда не здоровался с тобой, ты знаешь, и не прощался - при моей
профессии, это считается плохой приметой. Хотя, что тут говорить - сейчас
уже не важно и я мог бы, наконец, себе это позволить, но не хочу нарушать
устоявшиеся традиции. Писать я тоже никогда не умел; помню, как ты
смеялась, когда случайно нашла мою старую тетрадь со школьным сочинением.
И мне было смешно и ни капельки не стыдно за эти потуги творчества. Давно
это было...
Это первое письмо, которое я решил тебе отправить, хотя ты опять
рассмеешься - с твоей точки зрения, это выглядит каким-то безумием.
Естественно, ты права и они тоже говорят - я болен. Может быть, но только
когда светло. Я не знаю, что происходит днем, живу ночами; в другое время
мне бы просто не дали писать. За тысячи прошедших ночей писем скопилось
очень много, но не на бумаге, а в голове - я их придумываю. Напишу и
складываю куда-нибудь в уголок, теша при этом себя надеждой, что ты
когда-нибудь их получишь все до единого.
Если не ошибаюсь, сегодня у нас с тобой праздник. Не знаю, вспоминаешь
ли ты об этом, а я вот помню, потому и решил отправить это письмо.
Сейчас лежу и вынимаю из памяти тот день, когда мы познакомились: твое
белое выпускное платье, которое тебе очень шло... Сашка Макеев еще тогда
долго издевался надо мной, мол зачем тебе эта красотуля-молодуля -
хлебнешь с ней. Я его обматерил, а ты смеялась.
Действительно, досталось нам с тобой за четверть века немало - чего
греха таить. Я понимаю, ты со своим характером никогда бы мне не
рассказала о некоторых вещах, если бы могла сейчас это сделать, но хочу
тебя успокоить: не надо. Я и так обо всем знаю. И про то Иркутское лето
сорокового года я все знаю. И про младшего лейтенанта, и про Сорокина
тоже. Подумать только, пятьдесят лет... Я знаю тебя полвека... Это немалый
срок, чтобы понять, наконец, почему так происходило, но я до сих пор не
могу этого объяснить - ты была рядом, но никогда не была близка. Как-то
читал, уж и не припомню где, что в мои годы люди начинают по новой вникать
в собственную жизнь, разбирать и раскладывать... Я каждую ночь это
проделываю - не могу; что-то мешает. Может просто не умею смотреть на себя
со стороны? Или не понял тебя с самого первого дня? Вот и сейчас поймал
себя на мысли, что ничего плохого о нас с тобой в голову-то и не лезет.
Вспомни - даже осенью сорок шестого, когда я вернулся из Германии, и то не
заметил в тебе никаких перемен. Тогда тебя это удивило, а потом разозлило.
Наверное, ты была права - это война делает нас такими.
Чувствую, что ты опять рассмеешься, когда я тебе скажу, что по ночам
разговариваю сам с собой. А больше не с кем - мои соседи ночью спят как
мертвые и ничего не слышат. По счастью, мне снотворного не дают.
Собственно говоря, ты всегда надо мной смеялась, даже в ту, последнюю
ночь, когда я понял: больше не могу его слушать. Смех... Наверное, он и
был решающей каплей. Они считают меня больным, но это не так - просто днем
ты смеешься - с того утра, когда я в последний раз гладил твои окоченевшие
руки.
Ночью нет жизни, а если есть где-то, то не здесь. Ночью можно только
писать письма. Меня не мучают страх и совесть. Меня мучает только один
вопрос: "Зачем я это сделал?". В беседах с самим собой я пробовал на него
ответить, в ответ получал тоже вопрос. Помнишь ту ночь в Семипалатинске
пятьдесят второг
