Распутин Валентин - Слух
Валентин Григорьевич Распутин
СЛУХ
В деревне, где я зимой жил, прошел вдруг слух, что водку с 1 февраля
уценят. Слух, конечно, он и есть слух, сама жизнь учит не доверять им, и
все-таки мужики клюнули. А клюнули оттого, что у слуха была основательная
подпорка: мол, да, водку уценят, и сильно, но зато введут систему строгих
штрафов. За каждый невыход на работу - пятьдесят рублей. Государство, мол,
в убытке не останется, и то, что не доберет оно при продаже, с лихвой
возместит с прогульщиков. И их таким образом прищучит, а то и верно,
распустили. Мол, крякаешь, что дорогая, когда в карман лезешь,- пожалуйста,
вот тебе дешевая, пей. Пей, да дело разумей. Называлась даже новая цена
"Пшеничной" - три семьдесят.
Были, конечно, и сомневающиеся. Особенно их смущало 1 февраля.
Несерьезная какая-то дата. Вспомнили, что прежде уценки имели другое число
- 1 апреля. Энтузиасты слуха на это отвеча-ли, что нынешним уценкам со
старыми не тягаться, потому и решено отделиться. Да и водка - продукт, так
сказать, не общего ряда, продукт наклонный, ну и быть ему во всем
наособицу. Чего лезть в 1 апреля, в день по всем статьям узаконенный, ежели
речь только о ней, горемычной, и идет?
И до того этот слух вошел в силу, до того окреп, что и представить
нельзя было, чтобы он не подтвердился. Даже я, непреклонный поначалу во
мнении, что этого быть не может, под конец закачался: чем, действительно,
черт не шутит?
И вот 1 февраля наступило. День был рабочий, но в леспромхозе,
во-первых, скользящий график, а во-вторых, от нижнего склада до деревни
недалеко, и лесовозы с утра так и принялись шить по улице, громыхая
прицепами. Нетерпение усилилось и уверенность возросла, когда стало
известно, что магазин закрыт, а Вера, продавщица, уехала в ОРС - за
тридцать километров в центральный поселок леспромхоза. Зачем уехала? Ясно,
за новыми расценками и инструкциями. Появился новый слушок: в первые дни,
чтоб народ на дармовщину не опился, на руки станут отпускать только по
одной бутылке.
Когда Вера ездила в ОРС, она открывала магазин после обеда, в три
часа. К этому времени и я пошел туда - и полюбопытствовать, и прикупить
кое-что для стола. Я жил один, запасов у меня не водилось, поскольку их не
водилось на прилавках, и я волей-неволей всякий раз после нового привоза
тянулся вместе со всеми в магазин.
На крылечке гудела толпа, когда я подошел,- большей частью мужики,
какие-то все невзрач-ные, нахохленные по-воробьиному и сморщенные - то ли
от долгого дежурства на морозе, то ли верно, как говорят, присела мужичья
порода. Но были и бабы - эти нынче ни в одном деле не отстают от мужиков.
Улицу перегородили два лесовоза, водовозка, автобус и "Жигули". Едва я
подошел и успел поздороваться - двери распахнулись, и люди - меня это
удивило больше всего - не особенно толкаясь, словно бы ценя оказываемую им
высочайшую милость и чувствуя торжественность момента, прошли внутрь и
выстроились в очередь.
Нет, момент, пик его и слава наступили только теперь.
Первым в очереди оказался Колька Новожилов с КрАЗа. Сорок лет мужику,
а ему все - и стар и млад - Колька.
- По сколь велено давать, Вера Афанасьевна? - первым делом
поинтересовался Колька у продавщицы, еще не готовой, стягивающей на могучей
груди тесемки халата.
- Чего - сколь? - притворилась она, что не понимает.
- Как чего?! "Калачиков".
"Пшеничную" здесь зовут "калачиками". Никакой другой давно не водится.
Толпа не успела затаить дыхание - Вера спокойно ответила:
- Хоть ящик бери
