Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Дневник Провинциала В Петербурге
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
Дневник провинциала в Петербурге
I
Я в Петербурге.
Зачем я в Петербурге? по какому случаю? - этого вопроса, по врожденной
провинциалам неосмотрительности, я ни разу не задал себе, покидая наш
постылый губернский город. Мы, провинциалы, устремляемся в Петербург как-то
инстинктивно. Сидим-сидим - и вдруг тронемся. Губернатор сидит и вдруг
надумается: толкнусь, мол, нет ли чего подходящего! Прокурор сидит - и тоже
надумается: толкнусь-ка, нет ли чего подходящего! Партикулярный человек
сидит - и вдруг, словно озаренный, начинает укладываться... "Вы в Петербург
едете?" - "В Петербург!" - этим все сказано. Как будто Петербург сам собою,
одним своим именем, своими улицами, туманом и слякотью должен что-то
разрешить, на что-то пролить свет. Что разрешить? на что пролить свет? -
этого ни один провинциал никогда не пробует себе уяснить, а просто-напросто,
с бессознательною уверенностью твердит себе: вот ужо, съезжу в Петербург, и
тогда... Что тогда?
Как бы то ни было, вопрос: зачем я еду в Петербург? возник для меня
совершенно неожиданно, возник спустя несколько минут после того, как я
уселся в вагоне Николаевской железной дороги.
В этом вагоне сидела губерния, сидело все то, от чего я бежал, от
лицезрения чего стремился отдохнуть. Тут были: и Петр Иваныч, и Тертий
Семеныч, и сам представитель "высшего в империи сословия", Александр
Прокофьич (он же "Прокоп Ляпунов") с супругой, на лице которой читается
только одна мысль: "Alexandre! у тебя опять галстух набок съехал!" Это была
ужаснейшая для меня минута. Все они были налицо с своими жирными затылками,
с своими клинообразными кадыками, в фуражках с красными околышами и с
кокардой над козырьком. Все притворялись, что у них есть нечто в кармане, и
ни один даже не пытался притвориться, что у него есть нечто в голове.
По-видимому, это последнее обстоятельство для них самих составляло дело
решенное, потому что смотреть на мир такими осовелыми глазами, какими
смотрели они, могут только люди или совершенно эманципированные от давления
мысли, или люди совсем наглые. А так как моих спутников нельзя же назвать
вполне наглыми людьми, то очевидно, что они принадлежат к числу вполне
свободных. На меня эти красные околыши произвели какое-то болезненное
впечатление. Мне показалось, что я опять в нашем
рязанско-курско-тамбовско-воронежско-саратовском клубе, окруженный
сеятелями, деятелями и всех сортов шлющимися и не помнящими родства
людьми...
Разумеется, обрадовались. Но в этих приветственных возгласах мне
слышалось что-то обидное. Как будто, приветствуя меня, они в один голос
говорили: а вот и еще нашего стада скотина пришла! Не потому ли эта встреча
до такой степени уязвила меня, что я никогда так отчетливо, как в эту
минуту, не сознавал, что ведь я и сам такой же шлющийся и не знающий, куда
приткнуть голову, человек, как и они? Кайданов удостоверяет, что древние
авгуры не могли удерживаться от смеха, встречаясь друг с другом. Быть может,
на первых порах, оно так и было; но впоследствии, когда интерес новизны
исчез, эти встречи должны были возбуждать не смех, а взаимное озлобление.
Скажите, можно ли без злобы ежеминутно встречаться с человеком, которого
видишь насквозь, со всем его нутром! Помилуйте! да от этого человека за
тридевять земель бежать надобно, а не то что улыбаться ему!
Легко сказать, бежать! Вы бежите - а он за вами! Он, этот земский
авгур, населяет теперь все вагоны, все гостиницы! Он ораторствует в клубах и
