Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Господа Ташкентцы
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
Господа ташкентцы
Картины нравов
ОТ АВТОРА
Исследование о "Ташкентцах" распадается на две части: "Ташкентом
приготовительного класса" и "Ташкентцы в действии". Настоящим томом
оканчивается первая часть, составляющая сама по себе отдельное целое. Я
отнюдь не имею претензии утверждать, что в представляемых здесь вниманию
читателя параллелях исчерпывается все, что могло бы подойти под эту рубрику,
но ежели бы я пошел еще далее в воспроизведении различных типов
"ташкентства", то работе моей, пожалуй, не было бы конца. Притом же в
намерениях моих было написать ежели не роман в собственном значении этого
слова, то более или менее законченную картину нравов, в которой читатель мог
бы видеть как источники "ташкентства", так и выражение этого явления в
действительности. Поэтому первую часть я посвящаю биографическим
подробностям героев ташкентства, а во второй - на сцену явится самое
"ташкентское дело", в создании которого примут участие действующие лица
первой части. Ввиду этого я нашел, что привлечение слишком большого
количества элементов, хотя и однородных по своим целям, но крайне
разнообразных в своих проявлениях, могло бы загромоздить мой труд множеством
лиц, связь между которыми, быть может, представилась бы читателю не вполне
ясною. Тем не менее я сознаю, что отсутствие некоторых типов (как, например,
ташкентца-педагога, ташкентца-благотворителя и т. п.) составляет пропуск
очень заметный. Но я постараюсь познакомить читателя с этими типами во
второй части, выводя их постепенно, в роли эпизодических лиц.
-----
ВВЕДЕНИЕ
В рассказах Глинки (композитора) занесен следующий факт. Однажды
покойный литератор Кукольник, без приготовлений, "необыкновенно ясно и
дельно" изложил перед Глинкой историю Литвы, и когда последний, не
подозревая за автором "Торквато Тассо" столь разнообразных познаний, выразил
свое удивление по этому поводу, то Кукольник отвечал: "Прикажут - завтра же
буду акушером".
Ответ этот драгоценен, ибо дает меру талантливости русского человека.
Но он еще более драгоценен в том смысле, что раскрывает некоторую тайну,
свидетельствующую, что упомянутая выше талантливость находится в теснейшей
зависимости от "приказания". Ежели мы не изобрели пороха, то это значит, что
нам не было это приказано; ежели мы не опередили Европу на поприще
общественного и политического устройства, то это означает, что и по сему
предмету никаких распоряжений не последовало. Мы не виноваты. Прикажут - и
Россия завтра же покроется школами и университетами; прикажут - и
просвещение, вместо школ, сосредоточится в полицейских управлениях. Куда
угодно, когда угодно и все, что угодно. Литераторы ждут мания, чтоб
сделаться акушерами; повивальные бабки стоят во всеоружии, чтоб по первому
знаку положить начало родовспомогательной литературе. Все начеку, все готово
устремиться куда глаза глядят.
По-видимому, такая всеобщая готовность должна бы произвести в обществе
суматоху и толкотню. Однако ж ничего подобного не усматривается. Везде
порядки, везде твердое сознание, что толкаться не велено. Но прикажите - и
мы изумим мир дерзостными поступками.
Уверенность в нашей талантливости так велика, что для нас не полагается
даже никакой профессиональной подготовки. Всякая профессия доступна нам, ибо
ко всякой профессии мы от рождения вкус получили. Свобода от наук не только
не мешает, но служит рекомендацией, потому что сообщает человеку букет
"свежести". "Свежесть", в свою очередь, дает
