Свирский Григорий - Герои Расстрельных Лет
Григорий СВИРСКИЙ
ГЕРОИ РАССТРЕЛЬНЫХ ЛЕТ
1. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КАМНЕПАД
Впервые я вошел в приоткрытые ворота Союза писателей СССР в 1946 году.
Увидел посреди зеленого дворика "Мыслителя" Родена, застывшего на камне в
своей нескончаемой сосредоточенности. И подумал: какое счастье, что
солдатчина позади и я среди тех, для кого мышление - естественное
состояние человека.
Я улыбнулся новой жизни и шагнул к двери, за которой меня ждало в
комиссии, работающей с молодыми писателями ("молодыми писателями" -
подумать только!), обсуждение моего первого прозаического опуса.
В дверях я оглянулся на напряженно-согбенную спину "Мыслителя", вечно
прекрасного в своей сосредоточенности. В муках сосредоточенности, сказал
бы я сейчас, через тридцать лет.
Годы погромов позади, годы послаблений, казавшихся почти свободой годы
тяжких удач и жестоких поражений.
Что же она такое, моя кровная, измученная, недостреленная литература
нравственного сопротивления? Не останется ли в истории непостижимым
российским молчальником, сфинксом XX века? Или будет услышана?
... Послевоенная литература СССР была, как известно, подобна айсбергу. Над
водой - подцензурная, сияюще гладкая, часто эзоповская. Под водой -
самиздат, нарастающий острыми, порой бесформенными глыбами. Она
неразделима, эта сегодняшняя литература, как бы ни нарезала ее советская
критика прозрачно-ортодоксальными кубиками. Ее историю, историю
литературы, теперь уже не затоптать, не оболгать - это история целых
поколений инакомыслящих, готовых ради своих убеждений пойти в тюрьмы и
психушки.
"Искусство есть запись смещения действительности, производимого чувством",
- сказал Борис Пастернак. Легко понять, сколь немыслимо-еретично звучало
это в стенах Союза писателей СССР, где смещение действительности, каждый
градус этого смещения предопределен не чувством творца, а - указаниями
директивных инстанций.
Немудрено, что даже писатели большого таланта, такие, как Александр Бек,
написавший честный, любимый фронтовиками роман "Волоколамское шоссе", не
могли вырваться за рамки "дозволенной литературы".
Что же говорить о новых поколениях, с детских лет принимавших суррогаты за
подлинное искусство?!
Оглядываясь на мелькнувшие сорок лет, воочию видишь, как неглубок, сер,
неправдоподобно безлик книжный поток, заполонивший четыреста восемьдесят
тысяч (почти полмиллиона!) советских библиотек. Как далек от литературы!
Как принижает, опустошает человека! И какая в этом угроза миру!..
Однако были писатели, которые и в сталинское расстрельное время не
расстались с внутренней свободой и, на глазах у всех нас, сделали шаг
навстречу пуле.
Одних на Западе знают прекрасно: Бориса Пастернака, Анну Ахматову, Марину
Цветаеву, Осипа Мандельштама, Михаила Булгакова, Андрея Платонова. И еще
два-три имени. Современная русская литература представлялась на Западе в
последние годы, да что там годы - более четверти века прежде всего этими
славными именами. Они спасли честь русской литературы истребительного
советского периода.
Однако встает жгучий вопрос: рядовой советский читатель этих имен не знал
- микроскопические тиражи одних, полное замалчивание, шельмование,
тюремная судьба других свое дело сделали. Даже в учебнике для
студентов-филологов профессора Л. Тимофеева "Советская литература"1, в
котором более 400 страниц, ни единым словом не упоминаются ни Ахматова, ни
Пастернак, ни Бабель, ни Замятин, ни Зощенко, ни Пильняк (одна из ранних
жертв, чью пророческую "Повесть непогашенной луны"2
