Семенов Юлиан Семенович - Прощание С Любимой Женщиной
Юлиан Семенович СЕМЕНОВ
ПРОЩАНИЕ С ЛЮБИМОЙ ЖЕНЩИНОЙ
Посвящается Е. М.
1
Здесь, в мартовских Карловых Варах, светает рано, сквозь клочья
тяжелого, набухшего тумана, который таинственно клубится в котловине, а
потом, нехотя и лениво, поднимается в горы, и тогда взору открываются
красные черепичные крыши, тронутые глянцевой изморозью, сказочные трубы,
из которых струятся тугие, серые дымы, черный лес и мокрые песчаные
дорожки в нем.
Я вышел из санатория, когда еще было сумеречно и на улицах ни души, и
не громыхали еще автобусы, и туман был так близко, что можно было
подпрыгнуть и дотянуться до него, как когда-то дотягивался пальцами до
сетки на баскетбольном поле; и я подпрыгнул, выбросив руку, но до тумана
не дотянулся, потому что последний раз играл в баскет, когда мой институт
сражался против энергетиков, а было это двадцать лет назад.
...Я попробовал прыгнуть еще раз, но получилось еще хуже, и я
трусливо успокоил себя тем, что туман поднялся, а ведь туман-то не
поднялся, он клубился рядом, близко, очень близко.
.
А потом я услыхал треск мотоциклетного мотора. Мотоциклист поднимался
от Лазней по крутой серпантинной дороге. Он был в черной, намокшей под
дождем кожанке, за спиной у него висел портфель, и хотя лицо было скрыто
большими очками, но на губах паренька можно было прочитать счастливую
улыбку.
Осторожно вписавшись в вираж, мотоциклист проехал мимо меня и скрылся
за поворотом, и я остался один, и мне сделалось страшно, потому что это я
проехал мимо меня, и нет меня, и не увижу я себя больше таким - в мокрой
кожанке, с портфелем за спиной, куда ты прятала два бутерброда, тщательно
завернутые в вощеную бумагу, когда я уезжал с Николки в университет, на
кафедру Востока, к профессору Рейснеру.
...Помнишь, я привел двух грузчиков, которые злобно подхватили мое
пианино и, толкая ногами двери, понесли на продажу немецкий, с
подсвечниками . Через семь дней я получил в комиссионном деньги и
купил себе новенький маленький красный и вожделенно сел на
седло, и проехал по двору, и ощутил странное и страшное чувство скорости -
будь оно неладно! Наверно, тогда все и началось, именно с этого
, который позволил мне экономить время.
В тот первый день я очень торопился к тебе и мой казался
мне мощной . Я выжимал максимальную скорость, трескучую,
ветряную, казавшуюся мне тогда стремительной - пятьдесят километров, и я
пел песни от счастья, и, наверное, именно из-за этого меня остановил
орудовец и потребовал права, а у меня еще не было прав, и он попросил меня
отогнать мотоцикл , и я понял страшный смысл, заложенный в
этих его словах, и начал рассказывать ему своими двадцатипятилетними
словами про то, как ты меня ждешь. ,
- сказал тот орудовец и достал из своей полевой сумки бланк протокола, и
тогда я прочитал ему стихи Щипачева про то, что надо дорожить любовью, с
годами дорожить вдвойне, и эти стихи были написаны для пятидесятилетнего
орудовца, и он вздохнул, а я замолчал, понимая, что всякое неосторожное
слово может разрушить то настроение, которое родилось в нем из-за
щипачевских строчек. Он встряхнул ручку, и я подумал: не пустить ли мне
слезу - трезвые слезы очень действуют на работников ОРУДа, но я не умел и
не умею плакать и очень завидую тем, кто может облегчить свою боль
слезами. (Вообще-то я не могу понять, отчего боль трансформируется в
соленую бесцветную воду? Кровавые слезы - это метафора, а я не очень-то
верю метафорам.)
- Ну-ка, сядь на мотоцикл, - сказал орудовец и еще раз встря
