Сергеев-Ценский Сергей - Бабаев
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Бабаев
Роман
СНЕЖНОЕ ПОЛЕ
I
Из окон комнаты, в которой жил поручик Бабаев, были видны неровно
закутанные в мягкий снег кусты шиповника, серый забор с полосами снега вдоль
досок и синие тени на снегу. Когда он взглядывал в окно и тут же отводил
глаза, то ярко стлалось перед ним ослепительно белое с извилистой синевой и
стояло долго и нагло, широко раздвинув стены.
А когда он вслушивался, чуткий, то казалось, что далеко где-то скучный
кто-то раскачал очень длинную и очень тонкую узкую полоску стали. Полоски
этой не было видно; но мимо медленно ползли душные звуки качаний, похожие на
змеиные кольца.
Можно было забыться на время, можно было о чем-то мечтать, чему-то
радоваться и удивляться, но это было линючее, как краски на воде: краски
загораются, борются, гаснут, а вода под ними внизу остается одна и та же -
черная для всех извилин дна, плотная, немая.
Стоило только вслушаться, и из глаз выпадала радость и смешно было
чему-то удивляться. Тишина утр вливалась в шумливую сутолоку дней так широко
и прочно, как будто не было никакой разницы между шумом и тишиною.
Вырастала уходящая вниз длинная лестница из дней, о которых никак
нельзя было сказать: "Прожиты". Они "проходили" вблизи, чуть задевая за
плечи, и по ночам, когда мигала свечка, отчетливо видно было: зигзагом шли
все одинаковые, плоские ступени, и опускалась на шаг вниз новая, такая же
гладкая ступень.
Чуть слышно гнусаво тикали под подушкой карманные часы, точно служили
панихиды по дню, который мог бы быть, но ничем не был отмечен, как вымытый
начисто литографский камень.
Хотелось встать и смеяться - долго, громко, злобно, но на рождавшийся
смех вскакивала маленькая холодная мысль: "А завтра будет тоже такой же
день!" Холодная мысль, противная, как цинический хохот, озиралась кругом,
ища новых дней, и медленно добавляла: "И послезавтра!"
Между лопаток от шеи ползла мелкая дрожь.
Над самыми окнами повис ряд сизых рубчатых сосулек, тускло глядевших в
комнату. Дул ветер временами, и под ним, тяжелым, жалобно плакали ставни.
II
Доктор жил в доме напротив, стриженый, низенький старик с длинными
ушами. По утрам он выходил на балкон и, обернувшись к востоку, читал по
книжечке молитвы. Черный сеттер Бабаева, Нарцис, на него лаял. Лаял вяло:
ударит несколько раз в широкий колокол пасти и отойдет, зевая, - привыкал
уже.
Сапожник Безверхий гонял голубей сбоку за сараем. Видно было только
грязную тряпицу на шесте, влажную на сухом небе, да белые блестки крыльев.
Его свист в два пальца тоже был виден: круглый, извилистый, длинный и острый
на конце, как кнут. Гонялся за турманами в небе, жалил, не давал покоя; и,
бросаясь от него стремглав, они кувырком падали вниз, вздыбив перья.
Хозяин дома, псаломщик, за тонкой стеною пел ирмосы и подыгрывал на
дрянной скрипке. Сплетались два голоса: низкий и плоский, тонкий и
визгливый, и выходило у обоих: "Коня и всадника вверже в мо-о-ре!" Звуки
пахли чем-то - свечами, ладаном, - и хотелось отворить окно.
От дома к кухне, где помещался денщик Гудков, и от кухни в дом
проходила по двору животом вперед беременная жена псаломщика - пестрый
платок на голове, а лицо молодое, виноватое, серое, в желтых пятнах.
Иногда слышно было, как вздорил с нею Гудков:
- Что, удостоверилась?.. Юстрицы у тебя под носом воют!..
- Да ты что это со мною так обращаешься, болван?
- А што ж ты, барыня?.. Хоть бы што-нибудь, хоть бы как, а то ништо,
никак... Таких барынь-то - пруды пруди!..
-
