Сергеев-Ценский Сергей - Старый Полоз
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Старый полоз
Бездождный май; степь.
Кое-где неглубокие балки и сизые каменные гряды над ними. Скалы эти
имеют наклон к югу, точно догоняли они когда-то горы, ушедшие к морю на юг,
и не догнали, устали, отстали, угрязли в степи навек, треснули здесь и там,
обросли лишаями...
Степь пока зеленая; если не будет дождей еще две недели, начнет
желтеть. Степь пока душистая: пахнет волнующе чабером, сладкой душицей,
густой желтой ромашкой... Кое-где полосами залег мак, но краснота его
жухлая: сгорел и свернул лепестки.
Горизонты дымны и струятся. Верстах в семи в этом прозрачном дыму чуть
колышутся два или три минарета: это - татарский город.
Самые короткие тени, - полдень.
Большая отара овец и коз лежит около коша, - жует жвачку, дремлет.
Свернулись собаки, уткнувши морды в передние лапы. Чабан и его подпасок тоже
растянулись на земле, - сложили около герлыги и сумки, зажмурили глаза, а
привычные кофейные лица подставили солнцу: смоли крепче.
Очень древен вид этой майской степи с балками и скалами, этой отары
овец и коз, этих пастухов и собак, - до того древен, что если бы
каким-нибудь чудом проходил здесь Тиглат-Фелассар I, он сказал бы
высокопарно, как это было принято в его времена:
- Вот опять я вижу страну Ашура, столь любезную моему сердцу!.. Сто
двадцать львов убил я копьем и стрелами в пешем строю и восемьсот львов убил
я с колесницы, защищая эти стада!..
Но проходил мимо не Тиглат-Фелассар с луком и меткими стрелами, а
печник Семен Подкопаев с двустволкой, а рядом с ним шел бетонщик Петр со
стеблем желтого донника в руках, только что сорванного на защиту от
чабанских собак, и Семен зычно крикнул:
- Придержи собак, эй!.. Черти сонные!.. Слышишь?
Минуты через три потревоженные собаки лежали уже снова, слабо урча, а
охотники сидели около пастухов и вертели папиросы.
Семен был орлоглавый: череп под сплюснутой кепкой - небольшой; нос -
как хищный клюв, остро торчащий, и глаза светло-желтые, круглые,
узкопоставленные, - птичьи. А Петр был уже лет под пятьдесят, с морщинами
глубокими и черными, но с яркой еще рыжиною в усах.
- Сымотрим сибе, - дыва чилавек с винтовкой!.. Я-я... баялси очень...
Широко улыбался старый чабан и жестяную коробку с табаком держал на
коленях широко открытой.
Сказал ему Семен, чмыхнув:
- Чего же ты теперь бояться мог?.. Дикий ты человек, поэтому боялся!
- Па-ни-маешь, - с готовностью объяснил чабан, - как раньше, тогда...
Зиленый, крас-ный, белый - разный цвет... он-о-о... барашкам не так
прахладно глядел... он-о-о... так глядел!
Тут чабан - уже с седыми висками под шапкой - поднял к носу верхнюю
губу с подстриженными черными усами, раздвинул и зажег глаза, скрючил перед
собою пальцы и начал клацать остатками прокуренных щербатых зубов.
- Прямо, как волк лесовой! - понял его Петр; а Семен пропустил сквозь
затяжку:
- Не нравилось тебе это?.. Ты чтобы барашку жевал, а мы чтобы с голоду
дохли?.. У-умен!
- Возьми адин!.. Возьми дыва!.. Возьми тыри!.. Он-о-о... все чист
стрелял, гонял... Зачем так делал?..
- Это, должно, белые, - сказал Семен и выпустил из узкого носа
длиннейшую ленту дыма.
Татарин посмотрел на него, на Петра, на ложе двустволки, очень высоко
поднял плечи, отвернулся и пробормотал:
- Все шинель носил, защитцвет имел, винтовкам таскал, - не знаем...
- Жалеет об чем, - о барашках!.. - закивал головою Семен. - А у самого,
небось, и теперь тыща.
- Тыщи нет... И семисот нет... - неожиданно чисто по-русски вставил
под
