Симонов Константин - Перед Атакой
Симонов Константин Михайлович
Перед атакой
Рассказ
Уже много лет не запомнят в этих местах такой непогожей весны. С утра
и до вечера небо одинаково серо, и мелкий холодный дождик все идет и идет,
перемежаясь с мокрым снегом. С рассвета и до темноты не разберешь, который
час. Дорога то разливается в черные озера грязи, то идет между двумя
высокими стенами побуревшего снега.
Младший лейтенант Василий Цыганов лежит на берегу взбухшего от
весенней воды ручья перед большим селом, название которого - Загребля - он
узнал только сегодня и которое он забудет завтра, потому что сегодня село
это должно быть взято, и он пойдет дальше и будет завтра биться под другим
таким же селом, названия которого он еще не знает.
Он лежит на полу в одной из пяти хаток, стоящих на этой стороне ручья,
над самым берегом, перед разбитым мостом.
- Вася, а Вася? - говорит ему лежащий рядом с ним сержант Петренко.-
Что ты молчишь, Вася?
Петренко когда-то учился вместе с Цыгановым в одной школе-семилетке в
Харькове и, по редкой на войне случайности, оказался во взводе у своего
старого знакомого. Несмотря на разницу в званиях, когда они наедине,
Петренко называет приятеля по-прежнему Васей.
- Ну что ты молчишь? - повторяет еще раз Петренко, которому не
нравится, что вот уже полчаса, как Цыганов не сказал ни слова.
Петренко хочется поговорить, потому что немцы стреляют по хатам из
минометов, а за разговором время идет незаметней.
Но Цыганов по-прежнему не отвечает. Он лежит молча, прислонившись к
разбитой стене хаты, и смотрит в бинокль через пролом наружу, за ручей.
Собственно говоря, место, где он лежит, уже нельзя назвать хатой, это
только остов ее. Крыша сорвана снарядом, а стена наполовину проломлена, и
дождь при порывах ветра мелкими каплями падает за ворот шинели.
- Ну чего тебе? - наконец оторвавшись от бинокля, повертывает Цыганов
лицо к Петренко.- Чего тебе?
- Что ты такой смурный сегодня? - говорит Петренко.
- Табаку нет.
И, считая вопрос исчерпанным, Цыганов снова начинает смотреть в
бинокль.
На самом деле он сказал неправду. Молчаливость его сегодня не оттого,
что нет табаку, хотя это тоже неприятно. Ему не хочется разговаривать
оттого, что он вдруг полчаса назад вспомнил: сегодня день его рождения, ему
исполнилось тридцать лет. И, вспомнив это, он вспомнил еще очень многое, о
чем, может, было бы лучше и не вспоминать, особенно теперь, когда через
час, с темнотой, надо идти через ручей в атаку. И мало ли еще что может
случиться!
Однако он, сердясь на себя, все-таки начинает вспоминать жену и сына
Володьку и трехмесячное отсутствие писем.
Когда в августе они брали Харьков, их дивизия прошла на десять
километров южней города, и он видел город вдалеке, но зайти так и не смог и
только потом, из писем, узнал, что жена и Володька живы. А какие они
сейчас, как выглядят, даже трудно себе представить.
И когда он лишний раз сейчас думает о том, что три года их не видел,
он вдруг вспоминает, что не только этот, но и прошлый и позапрошлый дни
рождения исполнялись вот так же, на фронте. Он начинает вспоминать: где ж
его заставали эти дни рождения?
Сорок второй год. В сорок втором году, в апреле, они стояли возле
Гжатска, под Москвой, у деревни Петушки. И атаковали ее они не то восемь,
не то девять раз. Он вспоминает Петушки и с сожалением человека, много с
тех пор повидавшего, с полной ясностью представляет себе, что Петушки эти
надо было брать вовсе не так, как их брали тогда. А надо было зайти
километров на десят
