Снегов Сеpгей - Четыре Друга
СЕРГЕЙ СНЕГОВ
ЧЕТЫРЕ ДРУГА
1
Начну с признания: я не принадлежу к числу горячих
поклонников Кондрата Сабурова. И я не был его близким другом,
как считают многие. Больше того, он временами был мне
антипатичен. Прекрасная Адель Войцехович со всей свойственной
ей бесцеремонностью убеждала Кондрата-да и меня самого,- что я
ему завидую. Не думаю, что она права. Я не собираюсь ни обелять
себя, ни тем более напяливать на себя ангельские крылышки. Я не
ангел, это бесспорно. Но и не дьявол, каким она меня
живописует. Оставляя в стороне объективную научную ценность
моих споров с Кондратом, уверен, они имели и то немаловажное
субъективное значение, что ограничивали его фантазию. Он
заносился, его нужно было одергивать. Когда человек вообразит
себя непогрешимым, ему море по колено. А море топит корабли, на
нем разражаются бури. Здесь главный источник наших разногласий.
Я настаиваю на этом, что бы теперь ни говорили о моем скверном
характере Адель и Эдуард, изменившие Кондрату в труднейший час
его изысканий. Трагический финал экспериментов свидетельствует,
что прав был я, требовавший от Кондрата осмотрительности, а не
они, толкавшие его на научные авантюры. И я оплакивал гибель
Кондрата ничуть не меньше, чем те двое. Ибо ушел от Кондрата, а
не предал его. Он мне однажды сказал: "В тебе я уверен, Мартын,
ты не изменишь, изменить может только друг, а какой ты мне
друг!" Так он понимал меня, Кондрат Сабуров, руководитель
Лаборатории ротоновой энергии. И у меня нет причин стыдиться
такой оценки.
Именно в таком смысле я и высказался, когда директор
Объединенного института N 18 академик Огюст Ларр и его
заместитель Карл-Фридрих Сомов вызвали меня на собеседование. Я
ни одной минуты не сомневался, что будет не собеседование, а
допрос, и не постеснялся довести до их сведения свое понимание.
Хорошо помню, как по-разному они восприняли мой выпад.
Сейчас я формально обязался вести запись всего, что хоть в
отдаленной степени касалось работ в ротоновой лаборатории, и с
удовольствием вписываю в свой отчет и ту беседу с
руководителями института, ибо она не в отдаленной, а в очень
близкой степени затрагивала обстоятельства трагедии.
Огюст Ларр вызвал меня в свой роскошный кабинет в полдень.
Окна выходили на южную сторону, и сквозь стекла лилось жаркое
солнце. Я не люблю чрезмерного света и сел к солнцу спиной.
Против своего обыкновения, Ларр сидел за столом. На огромном
столе лежала толстая папка с какими-то бумагами. Я сказал
"против обыкновения", потому что почтенный академик редко
обретается в кабинете, его любимое местопребывание -
институтские коридоры, где он прогуливается то с одним, то с
другим сотрудником, заводя бесконечные обсуждения. А если и
проникает в свой кабинет, то не сидит, а прохаживается вдоль
окон или стены - длиннющим его ногам, видимо, противопоказан
покой. Сейчас он сидел, и это, не сомневаюсь, должно было
подчеркивать важность разговора. Он положил на стол волосатые,
лопатой, ладони, вытянул ноги под столом и не сводил с меня
настороженного, но, в общем, доброго взгляда - под кустистыми
бровями на узком лице, перегороженном, как барьером, огромным
носом, глаза его, ярко-голубые, посверкивали, как подожженные
изнутри. У него, конечно, красочная физиономия, у нашего
прославленного астрофизика Огюста Ларра, в Портретном зале
Академии наук только президент Академии Альберт Боячек может
соперничать с ним в выразительности лица.
А Карл-Фридрих Сомов, заместитель по общим проблемам, сиде
