Солженицын Александр И - Бодался Телёнок С Дубом
А. Солженицын
БОДАЛСЯ ТЕЛЁНОК С ДУБОМ
Очерки литературной жизни
ОГОВОРКА
Есть такая, немалая, вторичная литература: литература о литературе;
литература вокруг литературы; литература, рождённая литературой (если б не
было подобной перед тем, так и эта б не родилась). Сам я, по профессии,
такую почитать люблю, но ставлю значительно ниже литературы первичной. А
написанного всего так много, а читать людям всё меньше досуга, что кажется:
мемуары писать да ещё литературные - не совестно ли?
И уж никак не предполагал, что и сам, на 49-м году жизни, осмелюсь
наскребать вот это что-то мемуарное. Но два обстоятельства сошлись и
направили меня.
Одно - наша жестокая и трусливая потаённость, от которой все беды
нашей страны. Мы не то, чтоб открыто говорить и писать и друзьям
рассказывать, что думаем и как истинно было дело - мы и бумаге доверять
боимся, ибо по-прежнему секира висит над каждой нашей шеей, гляди
опустится. Сколько эта потаённость ещё продлится - не предсказать, может
многих нас раньше того рассекут, и пропадёт с нами невысказанное.
Обстоятельство второе - что на шею мне петля уже два года как
наложена, но не стянута, а наступающею весной я хочу головой легонько
рвануть. Петля ли порвётся, шею ли сдушит - предвидеть точно нельзя.
А тут как раз между двумя глыбами - одну откатил, перед второй робею,
выдался у меня маленький передых.
И я подумал, что может быть время пришло кое-что на всякий случай
объяснить.
Апрель 1967
ПИСАТЕЛЬ-ПОДПОЛЬЩИК
То не диво, когда подпольщиками бывают революционеры. Диво - когда
писатели.
У писателей, озабоченных правдой, жизнь и никогда проста не бывала, не
бывает (и не будет!): одного донимали клеветой, другого дуэлью, того -
разломом семейной жизни, того - разорением или непокойной невылазной
нищетою, кого сумасшедшим домом, кого тюрьмой. А при полном благополучии,
как у Льва Толстого, своя же совесть ещё горше расцарапает грудь изнутри.
Но всё-таки нырять в подполье и не о том печься, чтобы мир тебя узнал,
а чтобы наоборот - не дай Бог не узнал, - этот писательский удел родной
наш, чисто русский, русско-советский. Теперь установлено, что Радищев в
последнюю часть жизни что-то важное писал и глубоко, и предусмотрительно
таил так глубоко, что и мы теперь не найдём и не узнаем. И Пушкин с
остроумием зашифровывал 10-ю главу "Онегина", это знают все. Меньше знали,
как долго занимался тайнописью Чаадаев: рукопись свою отдельными листиками
он раскладывал в разных книгах своей большой библиотеки. Для лубянского
обыска это, конечно, не упрятка: ведь как бы мною ни было книг, всегда же
можно и оперативников пригнать порядочно, так чтобы каждую книгу взять за
концы корешка и потрепать с терпением (не прячьте в книгах, друзья!) Но
царские жандармы прохлопали, умер Чаадаев, а его библиотека сохранилась до
революции, и несоединённые, не известные никому листы томились в ней. В
20-е годы они были обнаружены, разысканы, изучены, а в 30-е, наконец, и
подготовлены к печати Д. С. Шаховским - но тут Шаховского посадили (без
возврата), а чаадаевские рукописи и по сегодня тайно хранятся в Пушкинском
Доме - не разрешают их печатать из-за... их реакционности! Так Чаадаев
установил рекорд - уже 110 лет после смерти! - замалчивания русского
писателя. Вот уж написал, так написал!
А потом времена пошли куда вольнeе: русские писатели не писали больше
в стол, а всё печатали что хотели (и только критики и публицисты подбирали
эзоповские выражения). И до такой степени они свободно п
