Солженицын Александр И - Пантелеймон Романов - Рассказы Советских Лет
А. Солженицын
ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ
ПАНТЕЛЕЙМОН РОМАНОВ - РАССКАЗЫ СОВЕТСКИХ ЛЕТ
Из "Литературной коллекции"
Я разбираю здесь два сборника рассказов. Один - "Заколдованные деревни",
1927, когда ещё удавалось порой напечатать смелости о советском быте. (Этот
сборник впервые попал мне в руки в лубянской камере, в 1945, и дал мне сильный
толчок чувств. Другой раз, освежить впечатление, я взял его в Штатах, в 1991.)
И второй - сборник Худлита 1988, перворазрешённый после полувекового проклятия
и запрета автора.
И как ещё робок, оглядчив этот сборник времён оглушающей Гласности:
лучшего из 20-х годов он так и не смеет печатать. Зато в эти "Избранные
произведения" - в виде какого-то ли политического оправдания, включён слабый
дореволюционный рассказ-этюд "Русская душа" (1916). И название агитационное
(под ним и печатался в журнале Короленки), и никакого отсвета, что уже два
года идёт великая война; священник - без молитв, без служб, одно обжорство; и
прямое разъяснение автора: "здесь жили безо всякого напряжения воли, без
всяких усилий для борьбы" - да и по роману "Русь" такой нетворческой,
ненапряжённой, недеятельной Романову и виделась Россия своих последних лет.
(Этот этюд - заготовка к "Руси".) Однако, поставленный рядом с уплотнённым
комом острых рассказов советского времени, этот этюд невыгодно представляет то
традиционное, истощённое до бесплодности разоблачение дореволюционного
русского быта - в бурном потоке нелепостей новонаступивших. Кто из
"освобожденчества", кто из художественного модернизма - сколькие авторы начала
XX века не углядели здоровых и важных изменений, происходивших тогда в России.
По тому ли, что жизнь П. Романова обошли стороной и германская война, и
гражданская, и все крупные события революционных лет, а скорей по тому, что на
крупных сюжетах он предвидчиво избегал столкнуться с советской цензурой, ещё
же верней - по природной склонности своего писательского дара, богатого
юмором, - П. Романов сразу стал зорким, вернейшим бытописателем советского
времени в его самых частных, мелких, житейских бытовых осколках. У него -
открыты, вбирчиво открыты глаза и уши, - и он даёт нам бесценные снимки и
звуковые записи, которых нигде бы нам не собрать, не найти. И тем достовернее
их свидетельство, что они писались и печатались по самому горячему следу
протекающей живой жизни. (И пусть нам другие писатели и интеллектуалы того
времени не лгут, с 30-летним опозданием, после XX съезда, что, дескать, в то
время "нельзя было ещё понять", "не сразу было видно", - а вот ещё как видно,
в 20-е годы, всё на ладони!)
Это его описание раннесоветских годов - сейчас, в отдалении, становится
тем более неотразимым свидетельством той эпохи. Запечатленная жизнь! - так
старательно потом и замазанная, и забытая. Живейшие люди того времени! Не
случайна была и острая популярность у читателей - рассказы его шли нарасхват,
имя его стояло сенсационно, вопреки недремлющей зубодробительной советской
критике. (А повесть "Товарищ Кисляков" была тут же, в 1930, изъята Главлитом
из обращения, хотя попорхала в заграничные переводы, под названьем "Три пары
шёлковых чулок"; мы не рассматриваем её в обзоре рассказов. Отброшенные
названия её были: "Попутчик" и "Вырождение". Сам Романов о ней в дневнике:
"Чувствую, что написал страшную вещь, "последнюю главу из истории русской
интеллигенции"".)
Среди рассказов о советской нескладной жизни многие отметны лишь густотой
юмора, как бы желанием от души посмеяться. - "Заколдо
