Библиотека в кармане -русские авторы

         

Тендряков Владимир - Охота


Владимир Федорович ТЕНДРЯКОВ
ОХОТА
Охота пуще неволи
Осень 1948 года.
На Тверском бульваре за спиной чугунного Пушкина багряно неистовствуют
клены, оцепенело сидят старички на скамейках, смеются дети.
Чугунная спина еще не выгнанного на площадь Пушкина - своего рода зас-
тава, от нее начинается литературная слобода столицы. Тут же на Тверском -
дом Герцена. Подальше в конце бульвара - особняк, где доживал свои послед-
ние годы патриарх Горький, где он в свое время угощал литературными обедами
Сталина, Молотова, Ворошилова, Ягоду и прочих с государственного Олимпа. На
задворках этих гостеприимных патриарших палат уютно существовал Алексей
Толстой, последний из графов Толстых в нашей литературе. Он был постоянным
гостем на званых обедах у Горького, и злые языки утверждают - граф мастерс-
ки наловчился смешить олимпийцев, кувыркаясь на ковре через голову. А еще
дальше, минуя старомосковские переулочки - Скатертный, Хлебный, Ножевой, -
лежит бывшая Поварская улица, на ней помещичий особняк, прославленный в
"Войне и мире" Львом Николаевичем Толстым. Здесь правление Союза писателей,
здесь писательский клуб Москвы, здесь писательский ресторан. Здесь, собс-
твенно, конец литературной слободе.
Но, наверное, нигде литатмосфера так не густа, как в доме Герцена. И
если там в сортире на стене вы прочтете начертанное вкривь и вкось: "Хер
цена дому Герцена!", то не спешите возмущаться, ибо полностью это настенное
откровение звучит так:
"Хер цена дому Герцена!"
Обычно заборные надписи плоски,
С этой согласен -
В. Маяковский!
Так сказать, симбиоз площадности с классикой.
В двадцатые годы здесь находился знаменитый кабачок "Стойло Пегаса".
В бельэтаже тот же В. Маяковс-
кий, столь нещадно хуливший дом Герцена, гонял шары по бильярду, свирепым
басом отстаивал право агитки в поэзии:
Нигде кроме
Как в Моссельпроме!
А под ним, в подвале, то есть в самом "Стойле", пьяный Есенин сердечно
изливался дружкам-застольникам:
Грубым дастся радость.
Нежным дается печаль.
Мне ничего не надо,
Мне никого не жаль.
Но осень 1948 года, давно повесился Есенин и застрелился Маяковский.
А в доме Герцена уже много лет государственное учреждение - Литератур-
ный институт имени Горького.
Это, должно быть, самый маленький институт в стране; на всех пяти кур-
сах нас, студентов, шестьдесят два человека, бывших солдат и школьников,
будущих поэтов и прозаиков, голодных и рваных крикливых гениев. Там, где
некогда Маяковский играл на бильярде, у нас - конференц-зал, где пьяный
Есенин плакал слезами и рифмами - студенческое общежитие, в плесневелых
сумрачных стенах бок о бок двадцать пять коек. По ночам это подвальное об-
щежитие превращается в судебный зал, до утра неистово судится мировая лите-
ратура, койки превращаются в трибуны, ниспровергаются великие авторитеты,
походя читаются стихи и поется сочиненный недавно гимн:
И старик Шолом-Алейхем
Хочет Шолоховым стать.
Вокруг института, тут же во дворе дома Герцена и за его пределами жило
немало литераторов. Почти каждое утро возле нашей двери вырастал уныло дол-
говязый поэт Рудерман.
- Дайте закурить, ребята.
Он был автором повально знаменитой:
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса!..
Детище бурно жило, забыв своего родителя. "Тачанку" пели во всех угол-
ках страны, а Рудерману не хватало на табачок:
- Дайте закурить, ребята.
Его угощали "гвоздиками".
Где-то за спиной нашего института, на Большой Бронной, жил в те годы
некий Юлий Маркович Искин. Он не осчастли





Содержание раздела