Томин Юрий - Борька Я И Невидимка
Юрий Томин — Борька, я и невидимка
На Марс!
В этой школе учился еще Петр Первый.
В длинных коридорах, притихших после звонка, шаги звучали особенно четко, по-солдатски. На лестничных площадках каблуки цокали звонко, как подковы. Оглушительно кряхтел под ногами паркет.
В других школах люди ходят в тапочках, оставляя ботинки в раздевалке. А здесь — нет. Здесь все по ненормальному: дубовый рассохшийся паркет, кафельные площадки, мраморные ступени, на которых визжит каждая попавшая под ногу песчинка, коридоры длиной метров по сто.
И уборная, где можно спрятаться до перемены, — на втором этаже, опять-таки в конце коридора.
Но второй этаж — другое, там только классы.
Костя на цыпочках крадется вдоль стены. От одной ниши до другой: короткая перебежка и — стоп. Можно послушать, что делается в чужом классе.
За первой дверью ведут разговор два голоса — девичий, не уверенный, тихий, и мужской — раздраженный.
— Синус — это есть... это...
— Отношение!
— Отношение...
— Ну! Катета!
— Катета...
— Какого катета?
— Катета... который...
«Пара», — безразлично подумал Костя и сделал еще одну перебежку. За второй дверью, захлебываясь от нетерпения, отвечает урок какой-то отличник. Он так торопился получить свою пятерку, что не обращал внимания на запятые. Костя услышал примерно следующее:«Ещевдревностиученыезаметиличтостекляннаяпалочканатертаяшелкомобладаетспособностьюпритягиватьмелкиепредметыипришликвыводу...»
Костя сделал рывок.
Третья, последняя ниша, третья дверь.
— «Как хо-ро-ши майские ве-че-ра, когда...» Написали? «Ве-че-ра, когда...»
«Перед «когда» — запятая», — машинально отметил Костя и с удовольствием подумал о том, что там, в классе, кто-то этой запятой не поставил.
До угла коридора оставалось шагов двадцать. По пути была еще одна дверь, уже без ниши. Костя переступил с ноги на ногу и пошел, не отводя взгляда от этой двери с сине-белой табличкой — «Зав. учебной частью».
Паркет постанывал, скрипел под ногами, и Костя, впившись глазами в сине-белую табличку, даже замедлил шаги. Все равно он был обречен. Костя хорошо знал свое счастье.
«Шмель, ты почему разгуливаешь во время урока?» — спросит Вера Аркадьевна.
«За мелом», — ответит Костя.
«Ах, за мелом, — скажет Вера Аркадьевна. — Так вот...»
И Вера Аркадьевна уведет его в кабинет. Она будет говорить о том, что миллионы людей трудятся для того, чтобы Костя мог учиться; и о том, что она не знает, как быть с ним дальше; о том, наконец, что в его возрасте она готовила бы себя к полету на ракете, а он, способный, но лентяй, не хочет учиться. Вера Аркадьевна была уверена в том, что все ученики, даже девочки, мечтают улететь на ракете.
И все это было правильно, все говорилось уже в сотый раз. И отвечать было нечего.
Говорят, что перед смертью человек за одну секунду вспоминает всю свою жизнь. Костя сделал три шага, и вспоминать было уже нечего. Все пронеслось перед глазами в одно мгновение...
— Шмель, так какой же корень у кукурузы?
Костя прекрасно знает, что мочковатый. У всех у них: у кукурузы, у ржи, у пшеницы — мочковатые корни.
Мочковатый — это значит: как мочалка, как старый, растрепанный веник, как борода у козла, как щупальце осьминога. Триста слов может сказать Костя про этот корень. Четыреста! Но среди них нет того, которое нужно.
Он знает, и учительница ботаники знает, что он знает. И все ребята знают — второй урок ходят по рукам высохшие ломкие стебли. А у Шмеля просто язык не поворачивается повторить это слово в десятый раз. И он говорит:
— Висюльками.
Ребята т
