Удицкая Людмила - Веселые Похороны
ЛЮДМИЛА УЛИЦКАЯ
Веселые похороны
(Москва - Калуга - Лос-Анжелос)
1
Жара стояла страшная, влажность стопроцентная. Казалось, весь
громадный город, с его нечеловеческими домами, чудесными парками, раз-
ноцветными людьми и собаками, подошел к границе фазового перехода и
вот-вот полужидкие люди поплывут в бульонном воздухе.
Душ был все время занят: ходили туда по очереди. Одежду давно уже не
надевали, только Валентина не снимала лифчика, потому что если отпустить
ее огромную грудь болтаться на свободе, то от жары под ней образовыва-
лись опрелости. В обычную погоду она лифчиков никогда не носила. Все бы-
ли мокрыми, вода с тел не испарялась, полотенца не сохли, а волосы можно
было высушить только феном.
Жалюзи были полуоткрыты, свет падал полосатыми прядями. Кондиционер
не работал уже несколько лет.
Баб в комнате было пять. Валентина в красном бюстгальтере. Нинка в
длинных волосах и золотом кресте, исхудавшая так, что Алик ей сказал:
- Нинка, ты стала как корзинка. Для змей.
Корзинка эта стояла тут же, в углу. Алик когда-то по молодости лет
ездил в Индию за древней мудростью, но ничего не привез, кроме этой кор-
зинки.
Еще была соседка Джойка, прибившаяся к дому дурная итальянка, нашед-
шая себе столь странное место для изучения русского языка. Она все время
на кого-нибудь обижалась, но, поскольку ее замысловатых обид никто не
замечал, ей приходилось всех великодушно прощать.
Ирина Пирсон, в прошлом цирковая акробатка, а ныне дорогостоящий ад-
вокат, сверкала художественно подбритым лобком и совершенно новой
грудью, сделанной не знающими колебаний американскими хирургами ничуть
не хуже старой, и ее дочка Майка, по прозвищу Тишорт, пятнадцатилетняя,
неопределенно-толстенькая, в очках и единственная из всех прикрытая
одеждой, сидела на корточках в углу. На ней были толстые бермуды и, со-
ответственно, майка. На майке была нарисована электрическая лампочка и
люминесцентная надпись на неизвестно каком языке: "ПIZДЕЦ!" Это Алик
сделал ей ко дню рождения в прошлом году, когда его руки еще кое-как
двигались...
Сам Алик лежал на широкой тахте, такой маленький и такой молодой, как
будто сын самого себя. Но детей как раз у них с Нинкой не было. И ясно,
что уже не будет. Потому что Алик умирал. Какой-то медленный паралич до-
едал последние остатки его мускулатуры. Руки и ноги его лежали смиренно
и неодушевленно и даже на ощупь были не живыми и не мертвыми, а подозри-
тельно промежуточными, как застывающий гипс. Самым живым в нем были во-
лосы, рыжие, праздничные, густой щеткой вперед, да раскидистые усы, ко-
торые стали великоваты его исхудавшему лицу.
Вот уже две недели, как он был дома. Сказал врачам, что не хочет уми-
рать в больнице. Были и еще причины, о которых они не знали и знать не
должны были.
Хотя даже врачи в этой скоростной, как забегаловка, больнице, которые
в лицо больным заглянуть не успевали, а смотрели только в рот, в задницу
или у кого там что болит, его полюбили.
А дома у них был проходной двор. Толпились с утра до ночи, и на ночь
непременно кто-то оставался. Помещение здесь было для приемов отличное,
а для нормальной жизни - невозможное: лофт, переоборудованный склад с
отсеченным торцом, в который была загнана крошечная кухня, сортир с ду-
шем и узкая спальня с куском окна. И огромная, в два света, мастерская.
В углу, на ковре, ночевали поздние гости и случайные люди. Иногда че-
ловек пять. Собственно двери в квартиру не было, вход был прямо из гру-
зового лифта, поднимавшег
