Улицкая Людмила - Второго Марта Того Же Года
Людмила УЛИЦКАЯ
Второго марта того же года...
Зима была ужасная: особенно сырой и душный мороз, особенно грязное
ватное одеяло на самые плечи опустившегося неба. Еще с осени слег прадед,
он медленно умирал на узкой ковровой кушетке, ласково глядя вокруг себя
провалившимися желтовато-серыми глазами и не снимая филактерии с левой
руки... Правой же он придерживал на животе плоскую, обшитую серой стершейся
саржей электрогрелку, образчик технического прогресса начала века,
привезенный из Вены сыном Александром перед той еще войной, когда вернулся
домой после восьмилетнего обучения за границей молодым профессором
медицины.
Греть живот, вообще-то, было строго запрещено, но под этим слабым
неживым теплом утихала боль, и сын-онколог уступил в конце концов просьбе
старика и разрешил грелку. Он хорошо представлял себе и размеры опухоли, и
области метастазирования, исключающие операцию, и преклонялся перед тихим
мужеством отца, который во всю свою девяностолетнюю жизнь ни на что не
пожаловался, ни на что не посетовал.
Приходила из школы правнучка Лилечка, любимица, с блестящими
коричневыми глазами и матовыми черными волосами, в коричневом форменном
платьице, вся в следах мела и лиловых чернил, ласковая, розовая, влезала с
краю на кушетку, под больной бок, натягивала на себя плед, ворохаясь
локтями и пухлыми коленями, и шептала прадеду в исхудавшее волосатое ухо:
- Ну, рассказывай...
И старый Аарон рассказывал - то про Даниила, то про Гедеона. Про
богатырей, красавиц, мудрецов и царей с мудреными именами, которые все были
давно умершими родственниками, но впечатление у девочки оставалось такое,
что прадед Аарон, по своей древности, некоторых знал и помнил.
Зима эта была ужасной и для Лилечки: она тоже чувствовала особую
тяжесть неба, домашнее уныние и враждебность уличного воздуха. Ей шел
двенадцатый год. Болело под мышками, и противно чесались соски, и временами
накатывала волна гадливого отвращения к этим маленьким припухлостям, грубым
темным волоскам, мельчайшим гнойничкам на лбу, и вся душа вслепую
противилась всем этим неприятным, нечистым переменам тела. И все, все
сплошь было пропитано отвращением и напоминало о морковно-желтой жирной
пленке на грибном супе: и унылый Гедике, которого она ежедневно мучила на
холодном пианино, и шерстяные колючие рейтузы, которые она натягивала на
себя по утрам, и мертво-лиловые обложки тетрадей... И только под боком у
прадеда, пахнущего камфарой и старой бумагой, она освобождалась от
тягостного наваждения.
Бабушка Бела Зиновьевна, профессор, специалист по кожным заболеваниям,
и Александр Ааронович были крепконогой парой, дружно тянущей немалый воз.
Александр Ааронович, по-домашнему Сурик, был высокий, костистый и
широкоухий человек, автор незамысловатых шуток и хитроумнейших операций, он
любил говорить, что всю свою жизнь предан двум дамам: Белочке и медицине.
Низенькая полная Белочка, с наведенными бровями, красно напомаженным ртом и
яркой сединой, конкуренции не боялась.
Какое-то странное волнение касалось их обоих, когда, придя с работы,
они заставали старика и девочку в самозабвенном общении. Переглядывались, и
Белочка смахивала слезу от уголка подведенного глаза. Сурик
многозначительно и предостерегающе постукивал пальцами по столу, Бела
поднимала вверх раскрытую ладонь - как будто это была азбука для
глухонемых. Множество было у них таких движений, знаков, тайных
бессловесных сообщений, так что в словах они мало нуждались, улавливая все
взаимными серде
