Федин Константин - Тишина
Константин Федин
ТИШИНА
Зимы проходили одинокие, скудные и молчаливые. Единственная узкая
тропа, вмятая глубоко в сугробы, вела от калитки к реке, на деревню. Во
дворе сугробы лежали вровень с навесами, и через открытую с осени дверь в
кухню надувало снегу.
Александр Антоныч проводил дни и ночи в одной комнате, с маленькими
окнами, выходившими на короткий участок сухопарого гнилого осинника. По
углам комнаты были рассованы остатки усадебного добра - кучерской армяк,
замазанные темным воском улейные рамы, убранная оловяшками шлея, рваный
патронташ. По стенам, обитым еловой корою, висели порыжевшие фотографии в
рамочках, волчьи лапы, векшины шубки. На полке, вперемежку с изодранными
книгами, валялись крылья и хвосты глухарей, тетерок, расстрелянные патроны
и целые вороха какого-то заплесневелого пыльного хлама.
Когда Александру Антонычу надоело сидеть на примятой жесткой постели,
он лез на чердак.
Там он оставался полчаса, иногда - час и приносил с собою охапку старых
альбомов, письмовников и книжек. Целыми днями он просиживал над выцветшими
строками витиеватых стишков, над рецептами всевозможных лекарств и
обходительными письмами неизвестных племянников и внуков. Если иссякало
любопытство, стишки и письма сваливались в угол, или на книжную полку, или
в печь.
Иногда заходил Тит, бледный белоусый мушик, отряхивался, приседал на
краешек кровати и долго молчал, поджав руками живот, точно от боли.
Александр Антоныч изредка покашивался на Тита, мирно и привычно ожидая,
что он скажет. Тит вставал, подбирался к шлее, колупал оловяшки ногтем,
прикидывал на руке, сколько может весить сбруя, и говорил:
- Уступил бы, Антоныч, шлею-то. Зачем тебе?
- Куплю кота, поеду на коте пахать, понадобится...
- На коте!
Тит опять садился, поджимал живот, предлагал:
- Хочешь пуд?
- Мало.
- Большекромый. Ну, пуд да воз дров. Дрова-то нужны поди?
- В лесу дров много.
- То в лесу...
Уходя, уже напялив шапку, в дверях Тит добавлял:
- Ну, хочешь, бабу пришлю в придачу, пусть приберет.
- Мало.
К концу зимы выходил весь хлеб, мужики становились прижимисты, больше
всего посуляли, звали к себе, кто завтракать, кто вечерять.
Тогда Александр Антоныч подпоясывался веревкой, нахлобучивал картуз,
заматывал вокруг поднятого воротника цветной кушак и уходил. За околицей
он выдирал хворостину, обламывал ее и ступал на лесную дорогу. Лес
принимал его тихо и просто. По плечам и картузу недвижные ели похлопывали
тяжелой снежной нависью. С верхушки на верхушку перелетала свинцово-серая
векша. Александр Антоныч смотрел за ней, пока она исчезала, потом говорил:
- В гаюшку спряталась, от дрянь...
Шаги его замедлялись, он стягивал потуже пояс, начинал дергаться,
словно вго давила шуба, озираться и вздыхать. Меж деревьев в легкую порошу
был вкраплен путаный след, и Александр Антоныч пригибался, заглядывал под
навись, сходил с дороги и подолгу рассматривал заячьи петли.
Вдруг впереди него сорвался с березы и гулко забил крыльями черныш. Он
остановился, вскинул голову, его руки дрогнули, он послушал, как
всколыхнулся, загудел и стих лес, потом внезапно переломил хворостинку об
колено, бросил обломки в сторону и повернул назад.
Придя в Архамоны, он зашел в избу Осипа, разделся, сел за стол и на
вопрос хозяина, далеко ли ходил, жестко сказал:
- В лес ходил, прогуляться...
Когда повечеряли, Александр Антоныч попросил:
- Дай мне, Осип, меру картошки взаймы.
- Взаймы? Взаймы я тебе, Антоныч, не дам.
- Куплю ведь, расплачусь.
- Кабы т
