Форш Ольга Дмитриевна - Медведь Панфамил
Ольга Дмитриевна Форш
Медведь Панфамил
Когда Панфамил убежал от своего хозяина, шестилетний Фомка сидел у него на
плечах и визжал во все горло от радости. Вышло все совсем так, как он думал.
Давно обвыкший, добрый медведь, как всегда при встрече, облизал его щеки
красным пламенным языком, и все время, пока Фома, насупив брови и сопя во всю
мочь, прилаживал к замку медвежьей цепи украденный ключик, Панфамил на всю
комнату чмокал сахар. Потом мальчик вскарабкался медведю на шею, обнял за щеки
двумя руками, пришпорил бока крепко пятками и поехал.
Сначала, словно генерал на смотру, важным, медленным шагом по комнатам,
потом мелкой, опасливой рысью в ворота и неудержным галопом в неоглядную чащу
Чернокутного темного бора. Там Панфамил осторожно стряхнул обомлевшего Фомку,
облизал его сверху донизу и стал считать своим собственным медвежонком.
Научил Панфамил Фому лазить на дерево до самого неба. Научил, как
выискивать сладкие корни, как выбираться обратно в берлогу по разным приметам
из непролазного лесного малинника. Только одно: на двух ногах очень долго
стоять не позволял, обижался. То и дело опрокидывал лапой, чтобы, как
правильный медвежонок, больше двигался четырьмя.
Хорошо провел Фома лето, куда веселей человечьего: пищи - ешь сколько
хочешь, и все на подбор, самой вкусной. Землянику с черникой будто кто-то на
всех базарах скупил и в Чернокутный бор разом высыпал. От черники хоть рот и
делался черный, как печная труба, а барыни такой нигде в лесу не видать, чтоб
приставала к Фоме зубы чистить. И меду на выбор: темный, удушливый, цветов
гречихи, или липовый, как густая смола.
Медведь не по книжке, а сам собой, наизусть обо всем ведал.
А поспели орехи - пошла потеха, стали белки притаскивать их в огромнейших
лопухах. Старая ежиха поскрепляла их ежовыми иглами. Только и дела в ореховый
сбор Панфамилу: шустрых белок на мохнатой ноге на березу подкидывать, а они к
нему сверху обратно на другую ступню нависают. Он их снова... и так разов до
ста, все смотря по тому, кто сколько орехов поставит.
Фомка живо нагнал типунов полон рот, - так нащелкался. А медведь
испугался, стал язык ему медвежьим салом скорей смазывать. Из своей лапы
надавливал.
И вот к осени Фома омедведился. Стал жить с зверями - звериной жизнью.
День они все начинали по солнцу, какое бы оно ни влезало на небо из-за дальних
пригорков: кутаясь в белые ватные простыни, как из ванны, или ярко-желтое,
будто яичный неразбитый желток от неслыханно крупной курицы. С появлением его
зоркого глаза на небе каждый зверь навострял уши и знал уже сам, без указки,
что кому надо делать.
Панфамил с Фомой вечером шли на большую поляну. Медведь, опрокинувшись на
спину, задирал кверху лапы, зайчики на них становились все четверо, а пятый -
уже посреди живота. Фома кричал громко: "Скок в четыре угла". Зайцы, как
барышни косами, хлестали свои спины ушами, летели стремглав с медвежьей ноги
на другую, сшибались мордами, путались в Панфамиловых космах. Жуки-олени,
выбрав песчаное место, бодались до последней возможности, пока один другого на
рога не вздымал. Чёрвеедка-ежиха всю шестерню еженят за собой на луг волочила;
дома покормить удосужиться никак не могла.
В последние сумерки перед темной ночью выходили из цветов хорошие запахи,
все в зеленых чулках, и водили Фому по туманам. Запахи научали ни о чем ровно
не думать, а быть как семечко одуванчика. Фома любил веселиться, а потому
легко всему верил... Взявшись за руки с хорошими запахами, он, как по
