Библиотека в кармане -русские авторы

         

Чехов Антон Павлович - Из Сибири


Антон Чехов
Из Сибири
I
- Отчего у вас в Сибири так холодно?
- Богу так угодно! - отвечает возница.
Да, уже май, в России зеленеют леса и заливаются соловьи, на юге давно уже
цветут акация и сирень, а здесь, по дороге от Тюмени до Томска, земля бурая,
леса голые, на озерах матовый лед, на берегах и в оврагах лежит еще снег...
Зато никогда в жизни не видал я такого множества дичи. Я вижу, как дикие
утки ходят по полю, как плавают они в лужах и придорожных канавах, как
вспархивают почти у самого возка и лениво летят в березняк. Среди тишины вдруг
раздается знакомый мелодический звук, глядишь вверх и видишь невысоко над
головой пару журавлей, и почему-то становится грустно. Вот пролетели дикие
гуси, пронеслась вереница белых как снег, красивых лебедей... Стонут всюду
кулики, плачут чайки...
Обгоняем две кибитки и толпу мужиков и баб1. Это переселенцы.
- Из какой губернии?
- Из Курской.
Позади всех плетется мужик, не похожий на других. У него бритый
подбородок, седые усы и какой-то непонятный клапан позади на сермяге; под
мышками две скрипки, завернутые в платки. Не нужно спрашивать, кто он и откуда
у него эти скрипки. Непутевый, не степенный, хворый, чувствительный к холоду,
неравнодушный к водочке, робкий, всю свою жизнь прожил он лишним, ненужным
человеком сначала у отца, потом у брата. Его не отделяли, не женили...
Нестоящий человек! На работе он зябнул, хмелел от двух рюмок, болтал зря и
умел только играть на скрипке да возиться с ребятами на печке. Играл он и в
кабаке, и на свадьбах, и в поле, и ах как играл! Но вот брат продал избу, скот
и всё хозяйство и идет с семьей в далекую Сибирь. И бобыль тоже идет -
деваться некуда. Берет он с собой и обе скрипки... А когда придет на место,
станет он зябнуть от сибирского холода, зачахнет и умрет тихо, молча, так что
никто не заметит, а его скрипки, заставлявшие когда-то родную деревню и
веселиться и грустить, пойдут за двугривенный чужаку-писарю или ссыльному,
ребята чужака оборвут струны, сломают кобылки, нальют в нутро воды... Вернись,
дядя!
Переселенцев я видел еще, когда плыл на пароходе по Каме2. Помнится мне
мужик лет сорока с русой бородой; он сидит на скамье на пароходе; у ног его
мешки с домашним скарбом, на мешках лежат дети в лапотках и жмутся от
холодного, резкого ветра, дующего с пустынного берега Камы. Лицо его выражает:
"Я уже смирился". В глазах ирония, но эта ирония устремлена вовнутрь, на свою
душу, на всю прошедшую жизнь, которая так жестоко обманула.
- Хуже не будет! - говорит он и улыбается одной только верхней губой.
В ответ ему молчишь и ни о чем не спрашиваешь, но через минуту он
повторяет:
- Хуже не будет!
- Будет хуже! - говорит с другой скамьи какой-то рыжий
мужичонко-непереселенец с острым взглядом. - Будет хуже!
Эти, что плетутся теперь по дороге около своих кибиток, молчат. Лица
серьезные, сосредоточенные... Я гляжу на них и думаю: порвать навсегда с
жизнью, которая кажется ненормальною, пожертвовать для этого родным краем и
родным гнездом может только необыкновенный человек, герой...
Затем, немного погодя, мы обгоняем этап. Звеня кандалами, идут по дороге
30-40 арестантов, по сторонам их солдаты с ружьями, а позади - две подводы.
Один арестант похож на армянского священника, другого, высокого, с орлиным
носом и с большим лбом, я как будто видел где-то в аптеке за прилавком, у
третьего - бледное, истощенное и серьезное лицо, как у монаха-постника. Не
успеваешь оглядеть всех. Арестанты и солдаты выбились из с





Содержание раздела