Чивилихин Владимир - Про Клаву Иванову
Владимир Чивилихин
Про Клаву Иванову
Такого в нашем депо сроду не бывало. Говорит об этом весь поселок,
говорит-переговаривает уже не первую неделю и все никак не может досыта
наговориться. Я, как умею, расскажу про этот случай и еще кое-что про депо
и нашу жизнь. Правда, здешние старики считают, что за шестьдесят лет - с
тех далеких времен, как протянули через Сибирь железную дорогу и поставили
на половине пути это депишко, - за шестьдесят лет тут столько всякого
приключилось, что не упишется и в толстую книгу. А история, за которую я
взялся, может, и не стоит внимания, однако это смотря каким глазом на нее
глянуть.
Даже и не знаю, с чего начать. Пожалуй, с того дня, которого в депо не
заметил никто, кроме сверловщицы Клавы Ивановой.
Девчонка эта появилась у нас в механическом весной. Глядела она совсем
цыпленком. Глаза большие и ясные, будто только что открылись. И по цеху
она ходила забавно. Если никто не видел, шла гордо, потряхивая косами,
словно получила пятерку по чистописанию, а мимо нашего брата мазутчика -
как-то бочком. Ребята переговаривались:
- Кто такая? С ремеслухи?
- Ну.
- Фэзэушница, что ль?
- Ну да.
- Одним словом, трудовой резерв?
- Ну!
Мой станок наискосок стоял, и, можно сказать, работала она у меня на
виду. Если кто ругнется, да так яро, что станки переорет, она пригнется,
съежится, а уши так и горят. И к шуму-гаму деповскому, к гудкам-погудкам
долго привыкала.
Шумит-то у нас как следует быть. В семь утра главный деповский гудок
ревет - "кормилец", как мы его называем. Это самый приметный бас в
станционном разноголосье. А весь наш Перелом поет целым набором голосов.
Тут и магистральные баритоны, и пассажирские тенора, и совсем писклявые
подголоски - маневровые. Ладно бы одни паровозы, а то еще автосцепка
лязгает, составители кричат в рупора, тормоза чугунные скрипят. Про депо я
уже и не говорю. В котельном такой концерт, что хоть беги, да наш
механический добавляет, да кузнечные молота в землю бухают, только
держись. Издалека слышны и поезда. Еще не видно ничего за нашими зелеными
холмами, а кажется, будто ветер-лесовал там дорогу ломит. Как это
действует поначалу, я знаю. Приехали мы из Ленинграда в войну - так мне от
здешней музыки деповской долго чудились бомбежки-тревоги. Сейчас-то совсем
другое дело: стоишь у станка или читаешь дома, а гудки доносятся, будто
сквозь ливневую воду.
Надо сказать, что с войны у нас в депо мало что изменилось. Ну,
механизацию, конечно, в цехах кой-какую ввели, паровозы новые нам нет-нет
да подбрасывали, однако в главном все шло тем же старинным деповским
чередом - с громыханьем и мазутищем, с криками и нервотрепкой. Шутка ли:
двести машин в последние годы приходилось держать под паром, чтобы
перевозки обеспечить. Долгими нашими зимами утопали в сугробах
вызывальщицы, бригады собирали, а снега-то вокруг депо были черными.
Ненавистная паровозная изгарь надоела всем нам хуже горькой редьки - вечно
в глаза лезла. Мать, помню, ловко как-то вылизывала языком острые
уголиночки, а когда матери не стало, я так, бывало, и ложился с резью в
глазах, ночью изгарь, наверно, во сне со слезой выходила.
Депо наше стоит в особом месте Сибири, кто ездил - приметил, а кто нет,
- примечайте. Перевалишь через Урал, и долго-долго пустые земли кружат за
окном. Ты едешь, едешь, а степь все никак не кончается. Дорога уже
начинает надоедать, и ты думаешь - где же Сибирь? Терпи, не скоро еще. А
вот уже когда поезд перегрохочет мост через Обь, тут изгото
