Шашурин Дмитрий - Средневековая Рукопись, Или Тридцатый Рассказ
Дмитрий Шашурин
Средневековая рукопись, или Тридцатый рассказ
Долго мне не удавалось, сколько я ни писал рассказов, насчитать их
тридцать. То тот, то этот казался слабым: я вычеркивал заголовки один за
другим, и в списке всегда оставалось меньше тридцати. Наконец с большим
трудом набрал их двадцать девять, и, чтобы не затягивать дальше своего
испытания, я решил во что бы то ни стало тут же написать тридцатый
рассказ.
Вспомнилось: на фронте мы умели выйти из всякого положения,
использовать любое обстоятельство, извлечь пользу из самых мелких и,
казалось бы, не относящихся к делу фактов. Я остановился на первом
попавшемся образце и начал так:
В воздухе пахнет весной, победой и мелинитом. Весной оттого, что
апрель; победой оттого, что сорок пятый год; мелинитом оттого, что мы
сидим с полковым переводчиком на обломках взорванного моста.
Рядом с нами шоссе, дальше по берегу - одинокий домик под черепичной
крышей. Внизу дивизионные саперы устраивают переправу, а мы с переводчиком
пришиваем чистые подворотнички.
Я никогда не умел, как переводчик, сложить белый лоскуток и,
придерживая кончик зубами, ловко продерябнуть из-под низа иголкой, отчего
лоскуток сразу становился образцовым воротничком. Я натягивал лоскуток на
полоску плотной бумаги и пришивал вместе с бумагой, только тогда у меня
получалось не хуже, чем у переводчика. Зато мне приходилось добывать
подходящую бумагу.
Я вылез на шоссе и принялся исследовать придорожные кюветы.
Кто воевал последний месяц, помнит, как фашисты, стремясь попасть в
плен к американцам, бежали от нас, бросая все тут же, у дороги.
Чего только не было в кюветах! Велосипеды и фляжки, плащ-палатки и
пистолеты, дамское белье и противогазы, детские туфельки и снаряды,
кинжалы и консервы, брюки и пулеметы, коньки и чемоданы. Все это валялось
перемешанное, скомканное, истоптанное.
Сверток пожелтевшей рукописи торчал между головастым фаустпатроном и
плоским винным бочонком. Бумага подходила. Я взял несколько листов и,
ободрав по дороге помятое и грязное, уселся налаживать подворотничок.
Переводчик уже надел гимнастерку. Подтягивая подбородок, он любовался,
глядя в зеркальце, воротом. Неожиданно его рука потянулась к бумаге. Он
поднял мои листы и даже потребовал кусок, который я приготовился зашивать
в тряпочку. А потом мы читали вместе: он читал и переводил, а я слушал.
"...Крепок шлем и латы герцога Брюнхгальского! Несчастный хундшпильман
(мне помнится, в рукописи было именно _хундшпильман_, хотя переводчик
утверждает, что такого слова нет), старейший хундшпильман всех псарен под
короной, сообщивший герцогу о случившемся, не вернулся из дворца. Благость
господня и милость пресвятой девы осенят род герцога! Да не проржавеет
щит, да не притупится меч его. Да не сотрется девиз герцога с ворот нашего
города. Пусть усталый путник так же легко прочтет позлащенные слова, как
читаю их теперь я на последнем году властвования герцога. Только его сила
и святость помогли нам пережить те бесовские времена, когда ни одни латы
не могли защитить нас от темных сил. В роковой день двери герцогской
опочивальни не отворились перед молодоженами. С этого начались события,
свидетелем которых был я, Фридрих фон Цуцель. По совету моего духовника
отца Клампеля записываю все, как помню..."
Следующего листа не было, а на моем кусочке переводчик прочел всего
несколько слов:
"...У дверей герцогской опочивальни издохла его щенная сука..."
Зато дальше шло подряд:
"...поголубели воды Эрлихинского
