Широков Виктор Александрович - Кражи
Виктор Широков
КРАЖИ
Меня обворовывали неоднократно. Только в этом году трижды. Летом я
отправился на овощной рынок и, зазевавшись, не заметил, как разрезали
сумку, куда я клал бумажник не только с деньгами, но и с кипой документов:
паспортом, различными пропусками, билетами в библиотеки, визитками...
Помню, что вертелся около чернявый мальчонка, зажимавший в правой руке три
монетки. Возможно, они были бритвенно заточены, ибо разрез ткани сумки был
прицельно безжалостен и задел даже край бумажника...
Я тогда переживал не столько из-за денег, хотя потеря месячного оклада
была куда как ощутима, сколько из-за утраты паспорта, ведь через три дня
предстояло ехать в командировку. Но был почему-то уверен, что документы
отыщутся, и даже оставил номер своего телефона администрации рынка.
Бумажник с документами, но, естественно, без денег принесла вечером того же
дня троица: поддатая женщина средних лет, чего-то боящийся мужчина и,
видимо, их дочка лет десяти. В благодарность дал им сто рублей.
Вчера меня обворовала доблестная милиция. После фуршета взбудораженный
я спешил в метро, размышляя о чем-то заоблачном, как вдруг подъехала
милицейская машина, и два манекена в форме не только изучили журналистское
удостоверение и паспорт, но и суперпрофессионально обхлопали меня на
предмет наличия оружия, выщелкнув незаметно бумажник, после чего, подбросив
на прощанье в сумку пропуск в редакцию, лежавший дотоле в бумажнике,
растворились в столичных сумерках. Опять не столько было жалко денег (еще
одни месяц я проработал бесплатно), сколько отвратительно было ощущать себя
униженным, ничтожным, беззащитным существом.
И тут мне захотелось отмотать назад временной клубок и рассказать о
краже другого рода, нелепо-отвратительной кульминационной точке отношений
со своим бывшим коллегой, назову которого Саша Кудряшов.
Санька, а вернее Александра Григорьевича Кудряшова, я увидел впервые в
редакции знаменитой столичной газеты, в которую стал похаживать ещё
студентом. Он был уже заметным журналистом, малоразговорчивым субъектом,
оживлявшимся лишь когда выпьет, особенно на халяву. Тогда он лихо
выкрикивал какие-то стишки и лозунги, много жестикулировал и стремился
раскрутить случайного собутыльника на дополнительные возлияния.
Позже, работая в той же редакции, волей-неволей общаясь по службе и
пересекаясь по вечерам в Домжуре и ЦДЛ я вроде даже сблизился с Саньком,
узнал как-то, что пишет он вяловато-беспомощные стишки, которые не решается
печатать и возможно оттого ещё более яростно и раздраженно набрасывается в
печатных откликах на произведения более удачливых стихотворцев.
Жизнь летела стремительно, бывали у меня редкие удачи и куда более
частые проколы и неудачи. Оба мы покинули знаменитую газету; я занимался
надомной работой, много переводил и ещё больше зализывал душевные раны.
Как-то не был я ещё готов к ушатам человеческой подлости, бесконечным
интригам и подвохам, хотел отстраниться от водоворотов нечистот,
извергаемых завистниками и проходимцами; стал попивать, а спиртное вкупе с
неумело затянутой сигаретой уводило меня в безмятежные райские кущи. Санек
постоянно служил, на описываемый момент он обретался в газетке,
занимавшейся провинциальной литературой, и был весьма недоволен
отстранением своего бойкого пера от проблем первостатейной литературы. В
моменты наших редких встреч он удивлялся моему добровольному анахоретству,
пытался меня подначивать и обязательно выставлял на выпивку. Я пассивно
соглашался.
