Шишков Вячеслав - Отец Макарий
Вячеслав Яковлевич ШИШКОВ
ОТЕЦ МАКАРИЙ
Рассказ
I
Декабрь. Я сижу на берегу Черного моря и прислушиваюсь к ритмическому
гулу его волн. Где-то, вероятно возле Новороссийска, вырвался из-за гор
ярый освежающий норд-ост, кинулся на море, взмесил необозримую морскую
синь, а здесь, в тихом Сухуми, - лишь отзвук шторма. Но море все-таки
гудит.
Здесь тепло, здесь и в декабре лето: всюду цветут розы, дозревают
мандарины, набирают цвет древовидные камелии. Но моя мысль по каким-то
неведомым путям переносится в любимую Сибирь, в тайгу. И вижу я: это не в
море злятся волны, а гудит вершинами тайга, такая же безбрежная, такая же
таинственная, как море.
Я гляжу вперед, к анатолийским берегам: вдали, култыхаясь меж валов,
блуждает одинокая, в белых парусах, фелюга. А мне грезится, что это
бродяга идет по таежным сугробам, какой-нибудь варнак, убивец, Ванька
Конокрад.
Ветер ходит над тайгой, гнутся пихты, стонут сосны, и если взлететь
на крыльях, - зеленые валы хлещут по тайге. Но кругом зима, декабрь, у
бродяги нет крыльев, туго приходится ему, и он спешит к жилищу.
И припоминается мне таежный рассказ. Кто сказывал его - не помню.
Может быть, медвежатник дядя Пров за кашей в зимовье, может быть, тетка
Акулина, а то какой-нибудь варнак - со многими из них я куривал трубку
табаку за время многочисленных своих скитаний.
II
Ветер ходит над тайгой, гудит тайга, как море. Вихлястой снеговой
тропинкой плетется сутулый человек. Бороденка, длинные волосы, постное, со
втянутыми щеками лицо, монашеская скуфейка колпаком, за плечами котелок и
торба. Одет человек в рванье, в тлен.
Морозный вечер. Холод сушит щеки, знобит глаза.
Бродяга вдруг заулыбался: близко протявкала собака, понесло жилым
дымком.
Семейство старого Вавилы садилось ужинать. Вошел странник, сдернул
скуфейку и закрестился плохо гнувшейся, онемевшей на холоде рукой.
- Проходящий, что ли? - сурово, по-лесному, спросил Вавил.
- Стра... странник я, - выдохнул пришелец намерзшие слова. - Так
точно, милостивец... Странник.
Вавила заслонил глаза от света, крепко прищурился на пришедшего,
сказал:
- Ночуй.
За ужином жаловался Вавила человеку:
- Так что совсем без попа, словно собаки. Два года как опился вином
отец Семен, превечный покой его головушке! На моих памятях пятый поп
спивается у нас. А теперича к нам в такую глушь ни один священник не
пожелал пойти. Кругом лес, трущоба, до ближнего жилья больше сотни верст.
Сами кой-как женим, кой-как крестим да хороним, гаже некуда, помахаешь
кадилом да поорешь, что в башку взбредет, - ну и ладно. Все думаем: вот
ужо новый поп объявится, все осветит, всю чертовщину нашу божественную, и
похороны, и свадьбы. Какие мы, к лешевой бабушке, попы!.. Да... А я в
церковных старостах хожу... Эх, стрель тя в пятку!.. Грехи!..
Блеклые глаза прохожего заострились шильцем. Поерошил пятерней
длинные лохмы, елейно, назидательно сказал:
- Что же, православные... Будем так говорить, к примеру: я, к
примеру, божий иерей, хотя и плохонький, а поп. И, к примеру, изгнан бысть
на поселение по ошибке. Но, по благости божьей, коль скоро та судебная
ошибка обнаружилась, аз, многогрешный, возвращаюся домой, питаясь
подаянием.
Восемь ложек дружно опустились, и все семейство старого Вавилы
уставилось изумленным взглядом бродяге в рот.
- Я, известное дело, не навязываюсь. А послужить мог бы в сане
иерейском. Ежели понравится вам служба моя, оставите меня попом, ежели не
понравится - дальше двинусь.
На другой день расторопный Вави
