Шкворецкой Йозеф - Легенда Эмеке
ЙОЗЕФ ШКВОРЕЦКИЙ
ЛЕГЕНДА ЭМЁКЕ
О мать былинок, мать людей, мать всего:
Дай былинкам силу вернуться в этот жестокий мир, Они так хрупки, и так
много им нужно В этом мире, где ухмыляются уродливые мамонты.
Теннесси Уильямс
Один известный критик считает "Легенду" не особенно удачной новеллой,
но назвал ее "милой книгой". И это меня ободрило больше любой другой
похвалы критиков. Ибо этого я и хотел: чтобы случай этот тронул читателя
нежно, доверчиво, как тень того белого в лунном свете человеческого лица,
найденного и потерянного в этом самом жестокому и самом бессмысленном из
всех столетий.
Автор
Случай происходит и заканчивается, и никто о нем не расскажет. Где-то
живет потом человек, дни его жарки н суетны, и приходит Рождество, и
человек умирает, и на кладбище появляется новая плита с именем. Двое,
трое, муж, брат, мать носят в себе этот свет, эту легенду еще несколько
лет; а потом умирают тоже. Для детей это уже просто старый фильм, нерезкий
ореол размытого лица. Внуки не знают ни о чем. И все остальные люди
забудут. От человека не остается ни имени, ни воспоминаний, ни пустоты.
Ничего.
Но здание, дом отдыха, бывший отель, пансион, загородная гостиница, -
или что еще там было до сих пор, - хранят эту историю двойного
человеческого сумасбродства, и тени участников, наверно, еще сегодня можно
обнаружить в танцзале или в комнате для пинг-понга - как
материализованные привидения в заброшенных домах, которые прочно застряли
в плену мертвых человеческих мыслей и не могут сдвинуться с места, - сто,
пятьсот, тысячу лет, возможно, навеки и навсегда.
Потолок в той комнате был покатый - мансарда, - и окно располагалось
высоко над полом, из него получалось выглянуть наружу, только если
приставить к стене стул и влезть на него. И уже в первую ночь - жаркую
августовскую ночь - под окнами шумели ясенп и липы, словно отдаленный
прибой доисторического моря, и внутрь проникали ночные ароматы трав,
цикад, кобылок, сверчков, липового цвета, сигарет, а из местечка
доносилась музыка, оркестрик разухабисто, по-цыгански, лабал старый блюз
Глена Миллера "В настроении", потом Дайну, потом "Сент-Луис Блюз", на две
скрипки, контрабас и цимбалы, и не буги-вуги, а цыганский размашистый
пульс, и первая скрипка вела блюзовую тональность в отчаянном ритме, -
уже в эту первую ночь учитель завел разговор о женщинах. Говорил он во
тьме, лежа в постели, хриплым голосом, пытаясь добиться, как у меня
обстоит с женским полом. Я сказал, что на Рождество женюсь, беру в жены
вдову, ее зовут Ирена; сам же я думал в то время о Маргитке и ее муже,
который пообещал вышибить из меня дух, если я еще раз объявлюсь в Либне;
думал о своем либенском паломничестве и о Маргитке с красным от слез
носом, как у глиняного гномика в углу заброшенного кладбищенского сада за
гостиницей, пансионом, домом отдыха, или как он там еще назывался. Учитель
затем сам заговорил о женщинах; слова вульгарные, полные непристойных
образов, грубо валились из его рта, из этого кроличьего мозга, ввергая в
уныние. Будто смерть тянулась ко мне из пустой душонки этого сельского
учителя, которому было уже под пятьдесят, жена и трое детей, заведовал
пятиклассной школой, а тут трепался о бабах, о половых сношениях с
молоденькими учительницами, которым пришлось расстаться с матерью и уехать
с двумя потертыми чемоданами Бог знает в какую даль, в горы, к границе, в
село, где даже кино нет, один трактир, да несколько лесорубов, несколько
цыган, несколько переселенцев, к
