Шолохов Михаил - Один Язык
Михаил Шолохов
Один язык
По станице Лужины давнишне грязная корка снега, недавно прилетевшие
грачи в новом, цвета вороненой стали,оперении.
Дым из труб рыхл и тонок. Небо как небо - серое. Контуры домов
расплывчаты от реденькой мглы, что ли. Лишь за Доном четкая и строгая
волнится хребтина Обдонской горы да лес стоит, как нарисованный тушью.
В нардоме - районный съезд Советов. Начало. Секретарь окружкома партии
уверенно расстанавливает слова доклада о международном положении. На скамьях
- делегаты: сзади глядеть - краснооколые казачьи фуражки, папахи, малахаи,
дубленополушубча-2 тые шеренги. Единый сап. Изредка кашель. Редко - бороды,
больше - голощекого народа с разномастными усами и без них.
Секретарь читает ноту Чемберлена. Из задних рядов запальчиво:
- Пущай не гавкает!
Председательствующий звонит стаканом о графин:
- К порядку!..
А после доклада, в получасовом перерыве, когда а фойе поник над
папахами табачный дым, в гуле голосов услышал я знакомый, как будто
Майданникова, голос. Растолкал ближних. Он, Майданников - вновь избранный
председатель Совета хутора Песчаного. Вокруг него куча казаков. Самый
молодой из них, в неизношенной буденовке, говорил:
- ...И повоюем.
- Наломают нам хвост...
- А раньше-то!
- У них, брат, техника.
- Техника без народу что конь без казака.
- Аль народу у них мало?
Майданников заговорил опять. Голос у него густомягкий, добротная
колесная мазь.
- Ты брось это. Ты, односум, белым светом не того... Случись война -
она нам не страшная... Тю, да ты погоди! Дай сказать-то! Кончу я молоть,
тогда ты засыпешь, а зараз слухай. Нас в германскую забрали в пятнадцатом
году. Третьей очереди я был. Из станицы Каменской сотню нашу - на фронт.
Пристебнули к Восьмой пешей дивизии, мы и ходим с ней, навроде как на
пристежке. Побывали в боях. Под Стырью с коньми расстались. Всучили нам
штыки на винтовку, и превзошли мы в кобылку. Воюем. В окопах и по-разному. А
больше все в них. Год в проклятой глине просидели. Четыре месяца без отдыху.
Вша нас засыпала! Тут - с тоски, а тут - немытые. И вши были разные: какие с
тоски родются - энти горболысые, а какие с грязи - энти черные, ажник
жуковые. Хучь они и разные, а кормили мы их одинаково: рубаху, бывалоча,
сымешь, расстелешь на землю, как потянешь по ней фляжкой али орудийным
стаканом - враз кровяная сделается. Палками их били, ремнями... Как
животных, убивали. Вот до чего много их развели! Косяками в рубахах гуляли.
А сами воюем. За что, как и чего - никому не известно. Чужое варево
хлебали.
Год прошел, и заняла меня тоска. Смерть - и все! Тут - но коню
стосковался, по месяцам не видишь, как его коновод правдает; там - семья
осталась неизвестно при чем. А главное, дело, за что народ - и я с ним! -
смерть принимает, неизвестно.
В шестнадцатом году сняли нас с фронта, увели верст за сорок. В сотню
пополнение пришло, почти что одни старики. Бороды пониже пупка, и все
прочее.
Поотдохнули мы трошки, коней выправили. И вот тебе - бац! Из штаба
дивизии приказ: двинуть нашу сотню к фронтовой линии. Там, мол, солдаты
бунтуются, не желают в окопы, в глину лезть; с смертью кумоваться не
желают...
Разъяснил нам есаул Дымбаш: так, мол, и так. Я взял тут, написал ему
записку и кинул из толпы. "Ваше благородие, вы нам всчет войны разъясняли,
что народ разных языков промеж себя воюет. А как же мы могем на своих
идтить?" Прочитал он и сменился с лица, а сказать ничего не сказал. Тут-то
мы и разжевали, на что к нам старых казаков в со
