Шукшин Василий - Миль Пардон, Мадам
Василий Шукшин
МИЛЬ ПАРДОН, МАДАМ!
Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в
деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:
- А вон Бронька Пупков... он у нас мастак по этим делам. С ним не
соскучитесь. - И как-то странно улыбаются.
Бронька (Бронислав) Пупков, еще крепкий, ладно скроенный мужик,
голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят,
он был на фронте, но покалеченная правая рука - отстрелено два пальца
- не с фронта: парнем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время),
начал долбить прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два
пальца закрывали дуло. Затвор берданки был на предохранителе, сорвался
- и один палец отлетел напрочь, другой болтался на коже. Бронька сам
оторвал его. Оба пальца - указательный и средний - принес и схоронил в
огороде. И даже сказал такие слова:
- Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.
Хотел крест поставить, отец не дал.
Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и
нешуточно бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне
на своем оглушительном мотопеде ("педике") - зла ни на кого не таил.
Легко жил.
Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они
приходили, он был готов - хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние
он знал как свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.
Городские не скупились на водку, иногда давали деньжат, а если не
давали, то и так ничего.
- На сколь? - деловито спрашивал Бронька.
- Дня на три.
- Все будет как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.
Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские
люди - уважительные, с ними не манило подраться, даже когда выпивали.
Он любил рассказывать им всякие охотничьи истории.
В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька
приступал к главному своему рассказу.
Этого дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил
крепился... И когда он наступал, желанный,
с утра сладко ныло под сердцем, и Бронька торжественно молчал.
- Что это с вами? - спрашивали.
- Так, - отвечал он. - Где будем отвальную соображать? На
бережку?
- Можно на бережку.
...Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой
стремительной реки, раскладывали костерок. Пока варилась щерба из
чебачков, пропускали по первой, беседовали.
Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, закуривал...
- На фронте приходилось бывать? - интересовался он как бы между
прочим. Люди старше сорока почти все были на фронте, но он спрашивал и
молодых: ему надо было начинать рассказ.
- Это с фронта у вас? - в свою очередь, спрашивали его, имея в
виду раненую руку.
- Нет. Я на фронте санитаром был. Да... Дела-делишки... - Бронька
долго молчал. - Насчет покушения на Гитлера не слышали?
- Слышали.
- Не про то. Это когда его свои же генералы хотели кокнуть?
- Да.
- Нет. Про другое.
- А какое еще? Разве еще было?
- Было. - Бронька подставлял свой алюминиевый стаканчик под
бутылку. - Прошу плеснуть. - Выпивал. - Было, дорогие товарищи, было.
Кха! Вот настолько пуля от головы прошла. - Бронька показывал кончик
мизинца.
- Когда это было?
- Двадцать пятого июля тыща девятьсот сорок третьего года. -
Бронька опять надолго задумался, точно вспоминал свое собственное,
далекое и дорогое.
- А кто стрелял?
Бронька не слышал вопроса, курил, смотрел на огонь.
- Где покушение-то было?
Бронька молчал.
Люди удивленно переглядывались.
- Я стрелял, - вдруг говорил он. Говорил негромко, еще
