Шукшин Василий - Верую !
Василий Шукшин
Верую!
По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная,
едкая... Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы
неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом
изо рта, обшаривала его всего руками - ласкала и тянулась поцеловать.
- Опять!.. Навалилась.
- О!.. Господи... Пузырь: туда же, куда и люди,- тоска,-
издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не
знала, что такое тоска.- С чего тоска-то?
Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском
глазами... Стискивал зубы.
- Давай матерись, Полайся - она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты
лаяться-то мастер.
Максим иногда пересиливал себя - не ругался. Хотел, чтоб его
поняли.
- Не поймешь ведь.
- Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
- Вот у тебя все есть - руки, ноги... и другие органы. Какого
размера - это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела
нога - ты чувствуешь, захотела есть - налаживаешь обед... Так?
- Ну.
Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик,
злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал
много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.
- Но у человека есть также - душа! Вот она, здесь,- болит! -
Максим показывал на грудь.- Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую
- болит.
- Больше нигде не болит?
- Слушай! - взвизгивал Максим.- Раз хочешь понять, слушай! Если
сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с
душой. Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура! -
вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не
объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его.
Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу,
она скажет - требуха. Да и сам он не верил в такую-то - в кусок мяса-
Стало быть, все это - пустые слова. Чего и злить себя? - Спроси меня
напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у
которых души нету. Или она поганая. С вами говорить - все равно, что
об стенку головой биться.
- Ой, трепло!
- Сгинь с глаз!
- А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
- А что, по-твоему, душа-то - пряник, что ли? Вот она как раз и не
понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит, А я злюсь поэтому.
Нервничаю.
- Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да
отдыхают культурно... В кино ходют. А этот - нервничает, видите ли.
Пузырь.
Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на
улицу. Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом - люди
согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными
рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег.
Собака залает сдуру и замолкнет - мороз. Люди-по домам, в тепле.
Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних... Есть - выпивают,
но и там веселого мало.
Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем
не просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не
обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться.
Ничего не хочется - вот где сволочь - маята! И пластом, недвижно
лежать - тоже не хочется. И водку пить не хочется - не хочется быть
посмешищем, противно. Случалось, выпивал... Пьяный начинал вдруг
каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом
становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об
стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел - оказывается:
