Щербаков Владимир - Мост
Владимир Щербаков
Мост
Скрипнул полоз саней. На улице раздались знакомые, казалось, голоса.
Шаги на ступеньках полусожженной школы. Негромкий разговор.
В гулком пустом классе, где раньше нас было больше, чем яблок на ветке,
камень разбитой стены ловил мое дыхание. Светлый иней оседал на красных
кирпичах, Я считал эти летучие языки холода, выступавшие как бы из самой
стены. Где-то хлопнула уцелевшая дверь. Голоса приближались. И я понял,
что это не сон.
Наверное, втайне я ждал их. Даже в коротком забытьи, когда мороз сжимал
тело в пружину, я услышал бы их и узнал. Хотелось пойти им навстречу, но
волосы примерзли к полу и нельзя было поднять голову. Тогда я крикнул.
Меня нашли.
...Сани и тулуп были так удобны и теплы, что я не сразу уснул,
бессознательно стремясь продлить эту минуту, минуту встречи. В одной руке
я держал ломоть хлеба, заслонивший пол-улицы, в другой - черную
эмалированную кружку, полную густого молока. Из-под полозьев на ленту
дороги сыпались синие блестящие лезвия следов. Покачиваясь, плыл я спиной
вперед на ворохе соломы. Во всю ширину дороги шли люди с автоматами и
винтовками; Кузнечик (так его звали все), парнишка лет пятнадцати от силы,
может быть, мой ровесник; Велихов, командир отряда; Гамов - бородатый, в
очках; за ними сплошные телогрейки, шинели, ушанки - сила.
Они шли, опустив головы, неся руки свои устало. И что-то мешало
Кузнечику быть веселым - таким, каким, наверное, он был всегда.
Теперь я мог представить, что произошло в поселке, пока я прятался в
школе. Вдоль родной моей улицы поднимались трубы печей над кучами пепла от
сожженных домов. Оставались кое-где бревна обугленные, на печах стояли
совсем по-домашнему чугуны и кастрюли, но людей в поселке не было, и без
них он умер. За бывшей околицей далеким памятником растаяла школа с
чернильными клетками окон.
Обо мне говорили. Отдельные слова долетали до меня и оставались в
голове навсегда.
- ...совсем закоченел.
- ...ничего, смотрит, кажется.
- ...до лагеря рукой подать.
Спать хотелось все сильней. В мой сон вошел едва уловимый запах зимнего
леса, одинокий крик птицы, медленное движение воздуха, несшего миллионы
невидимых кристаллов.
Когда я открыл глаза, темнота начинала выходить из-под деревьев у
обочины, обрисовывая силуэты, похожие на лежащих в снежных взломах людей.
Я вспомнил: нет, я не замерз в школе, спрятавшей меня, а синяя дорога с
тяжелыми елями по бокам ведет в партизанский лагерь.
Сани и две наши тачанки вдруг остановились. Начался суд.
Ребров, хмурый и хмельной, всю ночь до утра прогулявший в дальней
деревне, вместо того чтобы перехватить со своей группой карательный отряд,
стоял перед Велиховым, переминаясь с ноги на ногу.
- Не успел, командир, выполнить задание. Не успел. Трудно было. -
Взгляд Реброва обращен был вниз, на новые валенки, взятые им в той же
злополучной деревне, где ему было так хорошо.
- Знаю, что не успел, - сказал Велихов, - видел и то, что успели
сделать в поселке каратели. И ты, быть может, заметил...
Негромкий выстрел. И опять скрип саней. Снежинки, падавшие на щеки.
Плывущие по небу верхушки елей. И тут я понял, что знал этот лес, лица,
разговор, знал, чем кончится справедливый суд и как упадет Ребров - боком,
неуклюже... Точно видел уже однажды все это и потому мог сказать точно,
что произойдет в следующий момент. И в школе, и здесь, на дороге,
выбегавшей из леса, как из бесконечной объемной рамы, я чувствовал эту
родившуюся во мне способность, которая в иные минут
