Щербинин Дмитрий - Ковер
Щербинин Дмитрий
КОВЕР
Посвящаю Лене Г...
Октябрьский вечер. Небо весь день было завешено пеленой тяжелых,
провисающих туч, и, казалось, что начнется снегопад - первый снегопад в этом
году. Однако, снегопад все не начинался, и только ветер завывал тяжело и
низко, словно бы вещал о надвигающейся долгой-долгой зиме.
Лишь кое-где на ветвях еще сохранились вкрапления желтых и бурых листьев,
большая же их часть уже лежала отсыревшим, темным ковром на земле. Впрочем,
и те листья, которые еще оставались зацепленными за свои весенние и летние
обители в наступивших сумерках настолько выцвели, что тоже казались уже
умершими, потемневшими. Между ветвей развесился холодный темно-серый туман,
и от него на расстоянии двадцати шагов все предметы казались размытыми, так
что и не понять было - дерево это стоит, или же какое-то чудище; на
расстоянии же тридцати шагов уже решительно ничего нельзя было разобрать -
там, в таинственном полумраке все чудилось некое движение.
Да - там было таинственно, там было печально, но, все-таки, вся аура
чудесности нарушалась от того, что это не был некий отдаленный от всякого
людского жилья лес, но всего лишь городской парк, который обступали со всех
сторон, теснили стены домов. И из-за стен тумана доносилось гуденье машин -
хоть и отдаленное, но ни на мгновенье не умолкающее, все время настойчиво
шепчущее: "Осень то осень, палые листья, туман, а тут поблизости я,
цивилизация, вот я шумлю своими машинами, спешу, суечусь, говорю, покупаю,
продаю, смотрю телевизоры - не забывай про меня..."
И здесь, из этих стен тумана вытягивалась асфальтовая дорожка - асфальт
был мокрым, черным, кое-где в выемках темнели небольшие лужицы, дно которых
было устало черными, мертвыми листьями; были в асфальте и трещины, из них
пробивалась пожухшая, мертвая трава.
Сначала в тумане почудилось некое движение, вот уже и некая размытая
фигура проступила, и лишь затем смогли продраться в этом тяжелом воздухе
шаги. Человека который шел звали Миша, и было ему чуть больше двадцати - от
рождения он был мечтательным и любил уединение. Слышал, что в древней Греции
изгнание из общества считалось самым страшным наказанием - никак не мог
понять психологию древних, ему казалось, что уединение, отрешенность от всей
этой суеты, есть величайшее благо - такое благо, которое ни за какие деньги
не купишь. Вот и сейчас, как и каждый вечер, после работы он не спеша
прогуливался по парку, и рад был тому, что за все время прогулки (а она
продолжалась по меньшей мере уже час), ему так никто и не попался навстречу.
Теперь он остановился, медленно оглядывая темные стены тумана - природа была
погружена в глубокую скорбь; вот-вот казалось заплачет, и он чувствовал
тоже, но и знал, что это хорошее, искреннее, поэтичное чувствие. Если, когда
он вынужден был идти по городу или же ехать в общественном транспорте шум
машин не раздражал его - по крайней мере, оставался чем-то незаметным, то,
как только он входил в лес, то этот уже удаленный рокот раздражал его,
хотелось чтобы никаких-никаких звуков цивилизации не доносилось; иногда он
уходил в дальние леса, но сейчас отдавал себе отчет, что если уйдет сейчас
туда, то вернется лишь поздней ночью, где-то перед самым рассветом, и
попросту не сможет подняться потом, пойти на работу - он вообще как человек
мечтательный, очень любил поспать. Теперь же он стоял без всякого движенья,
задумчивый, печальный, погруженный в себя, и, казалось, что в любое
мгновение по щекам его могут покати
