Эльчин - Броня
Эльчин
БРОНЯ
Перевод на русский - А. Орлова
"Наконец-то аллах услышал нас, наконец-то он смилостивился к нам, -
сказала потом Гюлли-хала, - нечего убиваться, всё дурное уже позади: дней
через десять-пятнадцать Шахин будет совершенно здоров". Она снова - который
уже раз! - подошла к постели больного ребенка и вгляделась в личико: "Душа
моя, утешение ты мое! Да буду я твоей жертвой..."; слезы выступили на ее
глазах, и как ни странно, но именно они, эти слезы, окончательно убедили меня
в том, что наш Шахин выздоравливает и что кошмары последних дней действительно
отошли в прошлое. Впервые за эти двадцать дней я обрел способность чувствовать
что-то, и у меня чуть закружилась голова от дурманящего запаха лекарств,
которыми была пропитана комната. Вопреки всему захотелось подойти к окну и
открыть форточку.
"Тебе нужно прилечь, мамочка, - сказала Солмаз, - ты вся измучилась, идем,
я тебя уложу, поспи хоть самую чуточку". Впервые за все эти дни Гюлли-хала
подчинилась ее просьбам. "Да, - сказала она, - пойдем, мне нужно поспать, мне
необходимо долго и крепко спать, потому что я еще нужна ему, моему внуку,
моему Шахи-ну". Потом она ушла вместе с Солмаз в другую комнату.
Шахин спал... Интересно устроена жизнь: самое большое счастье очень быстро
забывается за мелкой неприятностью, как, собственно, один плохой поступок
начисто перечеркивает тысячу хороших. Ведь как быстро я забыл время, когда
Шахин спокойно засыпал... Перед сном я обычно рассказывал ему сказки, разные
сказки - про Джирттана, про Меликмамеда, а он все спрашивал, спрашивал,
спрашивал... Скольких волков и застрелил, скольких тигров растерзал, скольких
медведей осилил; а я отвечал и всякий раз по-разному: четыре волка, семь
тигров, восемь медведей или: десять волков, три тигра, девять медведей - это
уже зависело от моего умения выдумывать. А Шахин хоть и слушал внимательно, но
усмехался хитро - словно понимал, что все это выдумки.
Вернулась Солмаз и сказала, что Гюлли-хала заснула тотчас же, как легла.
"Вот и хорошо, вот и хорошо, что заснула, - ответил я, - ведь столько дней
бедная женщина не смыкала глаз, ей давно пора отдохнуть". Потом Солмаз подошла
и обняла меня - и это тоже в первый раз за последние двадцать дней. Мы
помолчали, нам было хорошо.
Шахин был нашим первенцем, и первая его воля, когда он только родился,
была та, что он должен был остаться единственным нашим ребенком; Солмаз больше
не могла иметь детей. Но Шахин родился, Шахин жил, он был нашим ребенком,
нашим сыном, и нам этого было вполне достаточно.
"Успокойся, милая, - сказал я ей, - ведь все уладилось". - "Я спокойна, -
отвечала она, - я уже успокоилась, разве же ты не видишь, что я абсолютно
спокойна?" - "Нет, - сказал я, - мне хочется, чтоб ты совсем успокоилась,
совсем, совсем, а потому поплачь, если хочешь, будет намного легче, ведь я
ясно вижу у тебя слезы, не надо их стесняться". - "Нет, - ответила она, - я не
буду плакать, ведь Шахин снова с нами, зачем же плакать, нужно радоваться, а
не плакать, а то, что слезы, так это просто так, и не слезы это вовсе, и не
нужно обращать на это внимания, и плакать тоже не нужно, незачем плакать..."
Шахин заболел внезапно. Прибежал со двора, по-обычному веселый,
возбужденный, рассказывал о чем-то, озорничал, смеялся и вдруг заболел. Щечки
загорелись неожиданно, и глазки заблестели, нездорово, нехорошо так
заблестели, а Солмаз сказала, что надо измерить температуру. "Брось
выдумывать", - ответил я тогда резко, пожалуй, слишко
