Яковлев Вениамин - Дневники Трюса
Вениамин Яковлев
Дневники Трюса
Однажды один недалёкий инопланетянин спутал круги, по которым ему
следовало вращаться согласно закону Кармы, и оказался на планете Мезо-Зойя.
Пока пришвартовывался к земле его корабль, будущему человеку являлись
мерцающие в воздухе таблички: "парфюмерная", "дворовая",
"сортирная-сортировочная", "инквизиторская". "Я, наверное, попался, и здесь
сделают из меня котлету в сортирной-сортировочной..." Тонкая душа был
инопланетянин, светлая ему память.
Приземлился - никого. "А... я забыл включить клапан плоти". Дух воплотился
и... буква Бога "Й"-краткая... Его подхватили за руки и в такси, и в карцер, а
оттуда в тюрьму.
"Пахнет не так", - решил местный медик. Фамилии у медика не было, потому
что он был никому не нужен, а только делал клистиры и уколы и для вида
выслушивал людей.
"Земля - на ремонте. Осадное положение. Комендантский час. Тюремный режим.
Снимай портки и быстро в сортировочную!" - командовал инспектор Гнутый. "Там
тебя опишут-запишут-пригвоздят, куда следует приметят и поместят... Сиди и
молчи, главное, не мешай работать".
Пристала сумасшедшая: "Святой-гений-герой ты мой"... "Эй, парень, иди ноги
мой!" - орала банщица в мужском отсеке, неудачная сексуальная подруга кочегара
тюрьмы.
Одели-переодели - души не задели. Пришёл местный духовник Йохан Упырь,
причастил, освятил, и поместили Энного для начала в самое бренное на свете
место, в камеру "дворовая". Людей там было видимо-невидимо, и все воры, хамы,
сволочь, бандиты; дрались, матом крыли и побили чуть не до смерти Энного,
почуя в нём голубую кровь. Энный было хотел им объяснить на своём плохом
тюремном языке, что у него аура голубая, а не кровь, что он хочет быть как
все, простым смертным... "А ты кто по матери-то?" - спросил не в бровь, а в
глаз Главный Преисподний Володя Барабас. "Пошли его по матушке, нет у него
матушки, от духа родился, вурдалаков сучий сын".
Выбросили, короче, сутяжные люди Энного вон из камеры прямо на руки спящей
охране.
Так Энн провёл вечность в дворовой.
"Какое счастье, что меня распределили в парфюмерную", - подумал иностранец
всему свету белу, когда его одевали в магическую Рубаху и повели к поэтам,
богеме, психопатам и буржуа. Но до чего мерзко было в парфюмерной! Запахи -
лучше, но фальшивые какие-то, смрадные, комодные. Богема сидела вкруг, курила
Марию Хуану и пересказывала свои бредовые видения. Каждый там был за себя, от
себя, занят собой. "Здесь ещё хуже, чем в Преисподней, в дворовой... Там хоть
люди проще, но честней и отзывчивей, а здесь одни поэты, одни гады." "Гады? -
услышал мысль инородца-выродка Серёжа Осинин. - Пойдём, я тебя пристрелю на
дуэли, как паршивую собаку." И Серёжа Осинин, поэт в Исподнем, пристрелил бы
Энного как паршивую собаку, если бы по дороге не наткнулся на колючку и не
покончил с собой со страху получить столбняк.
У поэтов очень развитое воображение.
Энн вернулся в парфюмерную, содрал с себя Рубаху Магов. "Что ты делаешь!
Ты предаёшь закон тюрьмы! Надень рубаху." (А рубаха была специальная:
волшебная ночная рубашка. Не то что из вискозы, как сейчас, или с блохами, как
раньше. Оденешь - и сны такие мерещатся, нимфы, аполлоны, хороводы, вся
эллинская мифология прокрутится в голове от сотворения мира...)
"Мне опротивела ваша рубаха, сидеть и пересказывать бредни друг другу. Я
лучше голый." "Прикрылся хотя бы, нет совсем стыда у человека", - ворчала
всеобщая любимица буфетчица Камеры Смелых Аня Сквозная. "Прикрылся хотя бы", -
вторил е
